Поиск-87: Приключения. Фантастика

Никитина Нина Леонидовна

Как же понимать до сих пор спорный термин «наука» в жанровом названии научной фантастики? Наиболее удачное обозначение для жанра нашли итальянцы: fantascienza, то есть «фантастическая наука». Fantascienza нарушает любые ограничения и табу науки, от запрета на сверхсветовые скорости, левитацию и телекинез до закона сохранения энергии в его логической форме. Единственное основание при этом — так требуется, следовательно, да будет. И речь идет в первую очередь не о субъективизме авторов и потребностях конкретных сюжетов, но о сокровенных общечеловеческих чаяниях и страхах, воплощенных в фантастике. Они — двигатель fantascienz’ы, изнутри оформляющее ее начало.

Интуитивное и волевое (то есть коллективно и личностно волевое) в фантастике и вправду н а ч а л о, оно сущностно предшествует рациональному и преобладает над ним. Мотивировки желания и поступка оказываются

на поверку псевдомотивировками, логические доказательства и оправдания не покрывают объема внутренних устремлений и выстраиваются в отношении к ним как бы постфактум. В конечном счете выбор героя, бьющегося над «за» и «против», решается вопреки рационально безукоризненным рассуждениям, над рамками однозначной логики — неудержимым, все более раскалявшимся в ходе действия духовным порывом. Так Румата, герой Стругацких (в романе «Трудно быть богом»), поступает алогически, но зато вполне человечески. Это показывает, что видеть сущность фантастики в «познавательном остранении», в общем, наивно. Так можно определять цели просветительной по духу дидактики и сатиры: у Свифта, Вольтера, в наше время у Брехта. Но и у великих просветителей собственная фантастика расходилась с учительной позицией и возможностями: она была богаче и плодотворнее «познавательного остранения».

А теперь бросим взгляд, исходя из отношений в фантастике ratio и intuitio, на классический детектив. Это — простейшая, наглядная и во многом исходная модель паралитературы. Сама форма детектива — порождение мира напуганного, стоящего перед возможностью ежесекундно готовых вторгнуться в жизнь кошмаров; не случайно его классиком-основателем и стал Эдгар По. Прежде всего это мир в миниатюре. В отеле или аналогичном месте, нередко изолированном обстоятельствами от остальной вселенной (отрезанный снегопадом загородный дом, корабль, поезд), собраны люди каких угодно слоев общества, профессий и судеб. Это — маскарад, ибо до развязки неясны истинные лица участников. Совершается убийство (цепь убийств), но вмешивается герой — расследователь и действователь, и в мир из кошмара и хаоса возвращаются гармония и порядок. Такова утопически-антиутопическая основа, роднящая детектив с фантастикой. Но фантастика несравненно свободнее в построении и выборе своих сюжетов, схема же детектива жестко закреплена: от мрака к свету в рамках определенных правил. Напомним и сказочную неуязвимость героя-сыщика, по существу, почти каждый раз убиваемого, но вновь воскресающего, чтобы кочевать из произведения в произведение. Подчеркнем характерную логику выбора и колебания: здесь она — перебор и отбрасывание версий. Французского исследователя Режи Мессака это заставило подозревать в детективе прямое воздействие века науки, что такого же рода ошибка, как буквальное понимание научности НФ.

В тех или иных жанровых вариантах суть фантастики и основные ее черты относятся и к полуфантастике. Родство основ поясняет легкость сотрудничества различных элементов и уровней, множественность промежуточных и смежных образований. У низовых и высоких жанров этого типа общее, и самое древнее, историческое начало. На определенном этапе средневековья они расходятся, чтобы в новое время — и в новом виде — получить возможность встречаться и оплодотворять друг друга. Фантастическое в основе художественное слово уходит в толщу архаических обрядов, верований и мифов, имевших темой вечное обновление природного цикла: умирающую и воскресающую природу, растерзываемого и возрождающегося бога природы — Осириса, Таммуза, Диониса и им подобных. В более примитивные и древние времена это был просто зверь, основной предмет охоты и поклонения племени.

Миф постепенно уходил в прошлое, не умирая, однако, но образовывая незримый костяк, или внутреннюю форму шедших ему на смену или окружавших его ритуальных, фольклорных и полулитературных жанров — сказки, отчасти эпоса, народной комики. Рожденная в обряде и мифе духовная основа фольклорной, а позднее литературной фантастики и была первым выражением принципа «все во всем» и, прежде всего, непосредственной связи смерти и жизни как прообразов всякой позднейшей и просто более развитой антиутопии и утопии.

Дальнейшая история этих тем и жанров в народных низах античности и средневековья получила у некоторых исследователей название «карнавальной культуры» (М. М. Бахтин; о «дионисовом карнавале» упоминал уже в начале века известный русский мыслитель и поэт В. Иванов, и, несколько позднее, тема разрабатывалась рядом западных авторов). Почему «карнавал»? Имеются в виду идеи вечной перелицовки жизни, ее торжества над смертью, праздничности,

выражающей веру народа в его превосходство над силами угнетения, в «золотой век» счастья, равенства, изобилия. Поскольку представления эти противостояли официальной идеологии, они, в особенности после нескольких первых веков нашей эры, уходят в народные низы. В эпоху Возрождения «карнавальное» мировоззрение получает вновь возможность явиться на свет и оплодотворяет вершины ренессансного художественного слова — «высокой» и в то же время народной литературы и театра: романы Рабле и Сервантеса, «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, «Декамерон» Боккаччо, во многом драмы Шекспира и т. д. Представления эти и в дальнейшем продолжают взаимодействовать с линиями высокой литературы, обогащая их (М. М. Бахтин называет это процессами «карнавализации» литературы) — но уже не так явно и не с такой силой, как во времена Ренессанса.

Однако у тех же процессов есть сторона, недостаточно осознанная и отмеченная. Наряду с обогащением снизу «большой» литературы шли процессы фальсификации и эксплуатации самих низовых жанров. Если в средние века и был возможен достаточно глубокий раздел между низовой и официальной культурой (хотя они соприкасались), то развитый капитализм с его идеологией и стандартами проникает почти во все сферы духовной жизни. Отсюда глубинная противоречивость паралитературы.

Что касается высоких жанров фантастики и «фантастического» реализма, их развитие идет через древнее диалогическое слово, прямо занятое вопросами смысла жизни и выдвигавшее на первый план личностные, начала ответственности, ценностного выбора и решения. Чтобы показать, как далеко в прошлое уходят эти явления, сошлюсь на замечательный «Разговор господина с рабом» в вавилонской литературе (около X века до н. э.), далее, минуя многое, на ветхозаветную «Книгу Иова» и новозаветные произведения.

Таким образом, различие между низовыми и высокими жанрами фантастического и близкого к нему слова есть не только социальное классовое различие, отношение между официально признанным и внеофициальным искусством. Это и с о д е р ж а т е л ь н о е различие. Низовые жанры связаны с жизнью «народного тела», высокие — с личностной и духовной жизнью. Это различие сохраняет значение и для нового времени. Паралитература в своих образах «массовидна» и ее герои, как правило (за исключением жанровых шедевров), неличностны. И не только потому, что в ней действуют правила новейшего идеологического клиширования, что она выражает запросы и духовный уровень однородной «массы», в капиталистическом обществе стремящейся (хотя и неспособной до конца) потеснить и заменить народ. Паралитература неличностна и генетически, по природе, ибо сохраняет на своих скрытых уровнях эстетику коллективности и собирательности художественного образа, созданную народом у истоков цивилизации.

Из-за коренных различий высокие и низкие ветви жанрового семейства фантастики нельзя перевести на язык друг друга полностью, без остатка и без потерь. Состоя в отношениях взаимодополнения и сотрудничества, они отражают разные стороны единства жизни, в пределе неотождествимые. Поэтому столь неплодотворны попытки раскрыть роман Достоевского в понятиях карнавала. Главное в Достоевском — духовные поиски и решения — в этих понятиях без пародийного огрубления невыразимо. То же относится к высокой фантастике двух последних столетий.

Высшие и низовые типы фантастики (и полуфантастики) неразрывны и сходны внутренне, но не более, чем Дон Кихот с Санчо Пансой — персонажи все же различные. Причем и в прошлом, и в наши дни тенденции, разводящие Дон Кихота и Санчо Пансу, противопоставлялись гораздо резче, чем в Ренессансе. Иными словами, есть смещающаяся шкала отношений низовых и высоких жанров этого рода, и их связи надо оценивать применительно к конкретной эпохе. В качестве решающего эстетического критерия при разграничении уровней выступают личностное начало и принцип диалога. Там, где этот принцип главенствует, несколько ограничивается и отходит на задний план роль внешнефантастического «всего во всем», то есть пространственно-временного протеизма фантастики, и первенство передается столь же фантастическому внутреннему сосуществованию и борьбе воплощенных идей, «неслиянных и нераздельных». Граница между духовными устремлениями и силами становится, в пределе, непереходимой, в то время как все, остающееся или, скорей, притворяющееся материально-пространственным, сохраняет свой призрачный протеизм. В более приземленных и лучше хранящих древнюю коллективную закваску жанрах господствуют доличностные (а сегодня — и антиличностные) факторы и пространственно-временное тождество «всего» со «всем».