Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики
Шрифт:
– Как погиб отец, ты знаешь? – спросил Станислав.
– Да.
– Это был несчастный случай, как ты полагаешь?
Ваня впервые поглядел ему прямо в глаза.
– Я думал, ВЫ мне скажете, что это было.
– Несчастный случай, – сказал Станислав решительно.
Если человек отправляется по грибы на Карельский, на озы реки Волчьей, и пропадает там, и через неделю его находят под обрывом, в кроне сосны, где он висит, застряв головой в развилке самой мощной ветви этой кроны… Сорвался с края обрыва, провалился сквозь крону и насадил себя на эту развилку «зебрами» своими с такой силой, что только
– Ты помнишь, кого отец назвал… в самом начале рукописи, помнишь?
– Да. Александр Гуриков. Сергей Жукованов. Марлен Косоручкин.
– Правильно. Так вот названные лица в органах не работают. Я проверял специально, нет там таких… – Станислав сделал паузу. – Уже давно нет. Несколько лет. А этого… Жукованова… уже и в живых нет. Совсем.
Ваня ничего на это не возразил, только губами шевельнул беззвучно. Однако, у него явно была своя точка зрения по этому поводу.
– Ну ладно, – сказал Станислав. – У тебя, кажется, была просьба ко мне?
– Да. Я хочу работать у вас.
– Вот как? И что ты умеешь?
Снова пожатие плеча – неопределенное и почти застенчивое. Но и вызывающее одновременно.
– Убивать.
Станислав позволил себе тихонько присвистнуть.
– И где ты этому научился?
– Нигде. На улице.
– На улице ничему хорошему не научишься, – сказал Станислав.
(Он вдруг вспомнил маму – она стояла с мокрой тряпкой в руке – мыла пол – и не пускала его во двор. Он сказал какую-то дерзость в ответ на эти ее слова, она хлестнула его тряпкой по лицу и проговорила тихо: «Иди. Ничтожество.» Он пошел и до темноты торчал с огольцами в вонючем тоннеле дворовой арки, но почему-то не было больше никакого удовольствия в этом торчании. Что-то с ним произошло. Что-то изменилось решающе. Стало не интересно. Улица перестала привлекать его… Он переменил друзей и вместе с ними – систему ценностей. Он перестал курить и стал читать… Слова оказывают на нас действие непредвиденное и непредсказуемое. Как и книги, впрочем…)
– Прости, что ты сказал? – переспросил он.
– Я сказал, что я и не говорю, что это хорошо. Вы спросили, что я умею, я – ответил.
– Да. Понимаю. Однако, я замечаю, что ты по-прежнему невысокого обо мне мнения. Почему ты, собственно, решил, что мне понадобится умелый убийца?
– Не знаю.
– Мне не нужны умелые убийцы. Я ведь сам – умелый убийца. Не так ли?
Ваня не ответил. Он кусал себе нижнюю губу и был пунцово-красен. Странный мальчик. Похоже, у него – здоровенная дырка в душе. И не заживает. Не рубцуется даже. Некроз души. Это мы понимаем…
– Я совсем не невысокого о вас мнения, – сказал Ваня. – Это все было когда-то. Давно. Все с тех пор переменилось. Я же вижу…
– Ладно, – сказал Станислав. – Убедил. Я приму тебя на работу. Но при одном условии. Ты отдашь мне недостающие страницы записок…
– У меня их нет…
– Причем – все. И те, что в самом конце, и те, которых не хватает в середине.
– Нет у меня ничего… – Теперь он побледнел, даже губы стали у него серо-голубыми, и только два пунцовых пятна остались на лице, почему-то – на лбу.
– Я все понимаю, –
Он замолчал и принялся раскуривать новую сигару. Ваня ждал. Естественно. А что ему еще оставалось делать? Встать и гордо уйти? Нет, это было исключено. Этого он позволить себе не мог.
– Первое, – сказал Станислав, затягиваясь. – Три четверти того, что твой отец пишет про меня – не есть правда. Это не факты, это – артефакты. Знаешь, что такое артефакт? Кое-что придумал он сам – у него была богатая фантазия, он восхищал меня своей фантазией, честное слово… Кое-что подкинул ему я, развлекаясь. Например, он пишет там, что к старости я увлекся мальчиками… Пишет, пишет, не возражай мне! Обязательно пишет. Он мне этих мальчиков сам почтительнейше поставлял, а утром отправлял обратно, к месту прописки, как он любил говорить – тихонько выпроваживал их из комнаты, чтобы не разбудить Хозяина. Он же был уверен, что Хозяин дрыхнет без задних ног после бурной, не по возрасту, ночки, а Хозяин в это время хихикал себе в подушку – свежий и хорошо выспавшийся… У Хозяина много недостатков, это верно, но ЭТОГО – не было. Хозяин вообще не сластена, а по запискам ведь выходит – сластена, а? Признайся? Запивоха, Нерон, развратник, сатир, так?..
Ваня смотрел на него, набычившись. Надо было бы остановиться, юноша был странный, явно и опасно непредсказуемый, но останавливаться не хотелось. Какого черта?..
– Мне нравился твой отец. Я вообще люблю нестандартных людей. Он развлекал меня. Он-то воображал, что необходим мне как советник и помощник… Впрочем, так оно и было – он помогал мне жить. Без него мне сразу стало скучно… тускло… И он был умен! Знаешь, почему он не советовал тебе показывать мне эти его записки? Он знал, что меня НЕЛЬЗЯ шантажировать. Лучше уж сразу застрелиться. Это – второе обстоятельство, о котором я хотел бы тебе сообщить…
– Я сжег эти страницы, – сказал Ваня с трудом. – Там было много дурного про вас. Мне стало стыдно. За отца.
– Вот как? И что же там было?
– Я не хочу об этом говорить. Зачем? Это все неправда… или полуправда… Я знаю о вас вещи и похуже, но никогда и никому об этом не сказал бы… и не скажу…
– Например?
И вот тут-то он и высказался по поводу того случая в лесу.
(…Когда зажигалка отказалась зажигаться. Сначала отказалась быть на обычном своем месте, а когда он, весь изогнувшись, выволок ее из необычного, – она отказалась зажигаться…)
Разумеется, он ничего не знал и знать не мог. Он сказал только то, что думал об этом. То, что себе вообразил. Как сложилось все это в его в воображении. Видимо, у него самого некогда имели место определенные неприятности с «опусканием». Вероятно, в армии. Или, может быть, в тюрьме?..
Кто его за язык тянул, дурака молодого? Ох уж этот пресловутый синдром юношеской открытости… Все настроение испортил. Разговор сразу потерял всякую привлекательность. Разговор оказался скомкан и кончился не по-доброму.