Поиски путей (Лестница из терновника 2)
Шрифт:
Господин Смотритель степенно сообщает, что криминальная обстановка в любимой Столице, слава Небесам, нынче вполне терпима. Ужасных злодеев не появлялось уже года четыре, с тех пор, как казнили посредством зарывания в землю живьём мерзавца, что поджёг дом с тремя детьми и женщиной, дабы получить наследство. Клятвопреступников и заговорщиков, хвала Небесам, не видать. В Башне ожидают суда разбойники, аптекарь, торговавший ядом из-под прилавка, и взломщик, которого Птенчики выслеживали несколько лет. Прочие — мелкота: ворьё, жульё и всякая шелупонь, вроде игроков в "чёт-нечет" с утяжелёнными фишками.
Я спрашиваю о криминальном мире Столицы.
И-Ур
Передаю письмо Государя. И-Ур ломает печать, пробегает глазами по строчкам — и отвешивает условный полупоклон. "Уважаемого Господина Э-Тка сию минуту проводят к пленному". Стражника вызывают звонком, глухо отдающимся где-то внизу. Сотник, высокий хмурый парень в кирасе, вооружённый до зубов — Мужчина, впрочем, Юноши тут не служат — провожает меня в саму Башню.
Тюремный двор отделен от "казённого присутствия" каменной стеной и двойной чугунной решеткой. Он вымощен булыжником, хотя городские мостовые крыты плоскими каменными плитками. Стражники под козырьками, защищающими от дождя и ветра, стригут меня взглядами: в эту часть крепости просители с бумагами не ходят, их не пускают — важному Господину без знаков Департамента на территории тюрьмы делать нечего. Но вопросов опять-таки не задают: меня сопровождает доверенное лицо.
Письмо Государя с его печатью служит пропуском в саму Башню. Башня состоит из винтовой лестницы, бесконечной и крутой, как зараза, и крохотных камер, вмурованных в толстенные стены из шершавого желтовато-серого камня. В стародавние времена в таких клетушках, я думаю, дежурили лучники или дозорные. В каждой клетушке размером два на полтора, с узкой — ладонь не пройдёт — бойницей окна — условная койка из пары плоховато оструганных досок, параша и всё. Башня продувается насквозь — и всё равно здесь стоит классическая тюремная вонь: параши, пота, нездоровых тел, грязного тряпья, кислого страха… Запахи загнанного зверья и перепуганных людей впитались в стены навсегда. Камеры закрыты не дверьми, а раздвижными решётками; выходят на круглые лестничные площадки. Я вижу за решётками ожидающих участи злодеев.
Косматый мужчина сидит на койке квадратной спиной к лестнице; даже не дёргается обернуться, слыша шаги. Довольно молодой, лет около тридцати, демонического шика, парень в рубахе, заляпанной давно побуревшей кровью, окидывает меня презрительным взглядом с головы до ног. Высокий человек, лица которого я не вижу, смотрит в бойницу на узкую полосочку мутного неба. Тщедушный типчик с похабной рожицей кидается к решётке, хватается за неё руками, верещит:
— Уважаемый Господин, Птенчики ошиблись, я не Се-Ю, Небом клянусь! Я солодом торговал, в уезде, сюда приехал в бордель сходить… то есть, в храм — помогите несчастному, невинно же страдаю!
Глядя на всё это, я прикидываю, как досталось южному принцу, прожившему в такой клетке не неделю до приговора, а несколько месяцев, да ещё зимой. Ледяной каменный мешок, продуваемый всеми ветрами, вонючий — и ты на виду каждую минуту. Немудрено, что он кашляет и хочет умереть — здоровый земной мужик заболел бы насмерть, не то, что шестнадцатилетний нги-унг-лянский мальчишка…
Я бы не удивился, увидев именно то, что
Да, враг, конечно. Я понимаю. Вдобавок, заложник.
На меня огромными чёрными очами в неизмеримых ресницах смотрит тропический чахоточный ангел. От страданий, физических и моральных, вся классическая лянчинская брутальность испарилась — от неё остался только острый огонёк в очах и поза загнанного волчонка. А мил он внешне на редкость: со своими отросшими кудрями, тропическим шармом, лихорадочным румянцем на скулах и матовой смуглостью.
Как-то не очень похож на братьев-Львят: слишком большие глаза, прямой, "европейский" разрез, скулы не торчат, кожа посветлее… Я бы сказал — полукровка. Сын Великого Льва и светленькой северной рабыни, не иначе.
— Плохо себя чувствуешь, Львёнок? — спрашиваю я и вхожу. — В груди болит?
— Лучше, — отвечает Элсу осторожно. — Этот… старик… оставил тут… вот. Велел отпивать по глотку, если начну кашлять. Ты — лекарь?
На поставце — вылитая деревянная табуретка — стоят стеклянный кувшин с мутным бурым содержимым и чашка. Что в кувшине, я себе представляю. Отвар чок, смешанный с соком солодового корня, малым количеством настойки "подорожника" и вискарём из ся-и. В сумме — жаропонижающее, обезболивающее и отхаркивающее средство. Не знаю, поможет ли оно при здешней "чахотке", но от тяжёлого бронхита спасает и даже успешно.
— Нет, — говорю я. — Не лекарь, но в лекарствах понимаю. Я — Ник, Вассал Государева Дома. Тебе новости принёс. От нашего Государя, от Снежного Барса.
Тень презрительной усмешки. Умная рожица и не злобная. Маршалы у нас — люди с предрассудками: воевали, можно понять. Они, похоже, всех лянчинцев передушили бы своими руками, дай им волю, а южане… что ж, южане относительно северян варвары, безусловно, но не безмозглые скоты. И этот парнишка — не дурак, несмотря на юность.
— Меня убьют? — спрашивает он с дикой смесью отвращения и надежды. — Когда меня убьют, наконец? Или… — и надежда меркнет. Он поднимает взгляд, смотрит прямо и испытывающее, как все южане, когда хотят честного ответа. — Не договорились, — почти утвердительно. — Со мной… кончено со мной.
— Погоди, — говорю я. — Во-первых, ещё ничего не решено, а во-вторых, многое зависит от тебя самого.
Он снова усмехается, заметнее. Циничная мина — старше его самого лет на тридцать.
— А кто приехал?
— Эткуру.
— Хо-уу… ну так он изрядно позабавится… Ему не впервой, его всегда забавляло, если кого-то из братьев опускали до самой преисподней… чем меньше Львят — тем больше мяса достанется Старшим в Прайде.
Элсу говорит на языке Кши-На, как северянин — не только почти без акцента, но и сложными чистыми предложениями. И не питает иллюзий. Действительно, умница, однако. Я решаю попробовать поговорить с ним серьёзно. — не от тебя самого.