Поиски счастья
Шрифт:
Но все же это был праздник. У костров балагурили, смеялись, шутили.
— Хорошо, — говорил муж Эмкуль, срезая ножом хрящики с китового уса и отправляя их в рот. — Редко только стали китов убивать. Разогнали зверя бородатые американы.
— Скоро большевики вместе с вами прогонят американцев, — отозвался Кочнев.
— Надо, надо прогнать! — послышались голоса. — Плохие людишки. Обманщики.
— Давно дело было, — заговорил молчавший до этого Вакатхыргин, — очень давно. Помню, настало время короткого дня, начал народ голодать: не добыли летом зверя. Утром увидели мы кита, перетащили байдары через льды берегового припая и пошли в море. Ох, хотелось кита
Занявшись застрявшим в зубах кусочком китовой кожи, рассказчик на время смолк.
Около туши морского чудовища копошились люди. Они уже устали. Скоро должен был наступить рассвет, но поселок не спал: спешить надо. Вдруг ветер… Оторвет, унесет кита.
— Да, — не спеша продолжал старик, — как добудешь? Взял тогда из мачты и гарпунов смастерил большой клин. Слыхал — раньше так убивали. Подплыли к киту. Вынырнул он, фонтан пустил. Шумно, страшно, но голод велел: прыгнул я на него. Кит и не почувствовал. Приставил я к дыхалу клин, а другой охотник как ударит по клину и вбил, заткнул дыхало… Рванулся кит — я в море упал. Как жив остался, не знаю. На смерть шел… Потом скорее к берегу поплыли мы. Кит бросался на воду, на скалу, на лед. Околел далеко в море. «Как взять?»— стали мы думать. Нет сил, слаб поселок, не может веслами тянуть.
Чукчи жадно слушали, но старик не спешил, он прихлебывал чай, набивал трубку.
— Тогда стали ему дыру в спине делать. Потом мачту укрепили, парус подняли… Целую зиму хорошо жили. Тепло было, сытно было, меня все люди хвалили. Давно дело было, — напомнил балагур и лукаво оглядел слушателей: верят ли?
У костра смеялись.
— Конечно, — продолжал Вакатхыргин, — кит — большой, чукча — маленький. Страшно одному. Однако, если собраться всем, кит становится бессильным, и мы убиваем его, как моржа.
Иван Лукьянович насторожился.
Олень, убегая, погибает от волка. Но если станет все стадо в круг, опустит рога к земле — волк повоет, пощелкает зубами и уходит…
«Умный старик», — вспомнился Ивану Лукьяновичу отзыв Элетегина о Вакатхыргине.
— Так же Гырголь, Он — один, чукчей — много. Почему боимся? Надо стать в круг, как олени, Пускать не надо, как не пускаю я сюда американов.
Иван Лукьянович понял: есть опора будущему ревкому и в этом поселке и по всем ближайшим поселениям… Вскоре Кочнев попал на остров. Правда, чукчи не хотели плыть туда, так как проливом шли льды, а от острова лед и вовсе еще не оторвался, Но один из чукчей, у которого было дело к Тагьеку, согласился довезти Ивана Лукьяновича до берегового припая.
Верст пять они вдвоем шли по льду пешком.
Здесь о Ван-Лукьяне не слышали ничего, и эскимосы отнеслись к нему настороженно и недоверчиво. Даже имена знакомых чукчей не улучшили положения. Слишком памятны были островитянам визиты к ним американцев. И хотя Кочнев пришел не с востока, а с запада, не было причин доверять ему. Осложнялось дело и тем, что у Ивана Лукьяновича не оставалось времени для длительного пребывания на острове, так как чукча, с которым он цришел, наутро собирался назад. Он привез Тагьеку моржовые клыки и заказы, и больше ему здесь делать было нечего.
В распоряжении Кочнева остались лишь вечер и ночь, и он не терял времени. Но все его усилия расположить к себе эскимосов, казалось, оставались тщетными. Люди молчали, хотя и слушали его внимательно.
Ночью поднялся сильный ветер. И утром все увидели, что течение и ветер нагнали с севера льды, загромоздили пролив.
Три дня свистел ветер, и три дня эскимосы слушали таныа все так же,
Они не отказывались от мази против болячек, но опасались, что таньг начнет просить за мазь пушнину. Однако Кочнев ничего не просил, ничего не требовал, ни на что не уговаривал. Он только рассказывал о войне бедных с богатыми, о каком-то большом человеке Ленине, о большевиках, которые вместе с чукчами и эскимосами скоро прогонят американцев, и жизнь тогда станет совсем другой — как в Славянске и у таньгов на Большой земле.
Иван Лукьянович не знал, что происходило в умах эскимосов, хотя по их взглядам он видел, как измучены люди, как тянутся они к свету. Не знал Иван Лукьянович и того, что своими словами он взбудоражил всю душу Гымкара.
В один из дней произошел следующий короткий разговор:
— А кто из вас Тымкар? — спросил островитян Кочнев.
— Откуда знаешь меня? — отозвался высокий мужчина с волевым лицом. В его гладких черных волосах виднелась седина.
— Мне говорили о тебе Богораз, Элетегин, Пеляйме, старик Вакатхыргин и другие чукчи.
Тымкар нахмурил брови, между ними собралась глубокая морщина. Эскимосы с любопытством смотрели то на Тымкара, то на таньга-большевика.
— Богораз сказал мне, что тебя оболгал Кочак. Но я и сам видел живого таньга Амвросия, Он живет сейчас в Славянске.
Тымкар, сдерживая себя, молчал. Но было видно, что он взволнован: его длинные ресницы мигали чаще, рука ощупывала горло, зрачки сделались беспокойными.
Он думал, что если действительно есть такие люди — большевики, о которых говорит этот таньг, то это такие же настоящие люди, как чукчи, и ему надо бы быть с ними. Но, еще не уверенный в этом, Тымкар молчал, как молчали и другие. «Странный таньг, — думали эскимосы, — зачем пришел?» Они привыкли, что к ним приходили только торговать или грабить, и им непонятно было поведение этого человека. «Разве стоило плыть на остров только за тем, чтобы говорить и лечить!? Нет, непонятный таньг, хотя, как видно, хороший». Только Тагьек хмуро глядел на пришельца. Его озадачили слова: «Кто не будет сам работать — не будет есть». Тагьек обленился и теперь занимался лишь раздачей заказов, сбором их и продажей в Номе. Что же, выходит, ему не придется есть?
Так и уехал с острова Иван Лукьянович, не поняв, поддержат эскимосы ревком или нет. Островитяне остались такими же замкнутыми. Даже с Тымкаром, о котором так много ему повсюду рассказывали, сблизиться как следует не удалось.
Тем не менее Кочнев знал, что поездка его по побережью не бесполезна.
Задумчивый, он сидел в кожаной байдаре, шедшей под парусом к Уэному.
Льды то и дело преграждали путь. Они медленно дрейфовали назад, на север.
Вечерело, облачность рассеивалась. Показалось низкое солнце, и сразу преобразилось ледовое море. Льды заискрились, окрасились цветами радуги. Море казалось покрытым перламутром. И чем ниже спускалось солнце, тем сказочнее выглядело все вокруг. Различная плотность воздуха и многократность отражений рождали миражи.
Изумленным взором глядел Кочнев на это зрелище. Вот гигантская ваза величественно покоится в разводье. За ней — развалины какого-то восточного города; они наполовину засыпаны зеленовато-желтым песком… Потом — селение, яранги… А там, к северу, шпили минаретов и рядом купол церкви. Правее — дворец, обнесенный рвом, за ним тянется широкая гладкая дорога… Фантазия невольно дополняет картины, созданные сочетанием льдов, света и моря. Нагромождения торосов кажутся то средневековыми замками, то небоскребами, то хижинами, то древним Кремлем…