Пока бьется сердце
Шрифт:
— Ты на товарищей не сердись. Пошутить они любят. Только вот замечу тебе: бриться и портянки почаще мыть надо.
— Слушаюсь, товарищ начальник.
— Ты меня так не величай. Для тебя и всех я — товарищ майор, заместитель командира полка по политчасти. Вижу, ты с последним пополнением к нам прибыл, я тогда в полку отсутствовал. Вот и не успел познакомиться.
— Это верно. Позавчера прибув на должность пулеметчика.
— Значит, знаком с этой штукой.
— В первую мировую против австрийцев воевал и тоже пулеметчиком. Дило знаю.
— Желаю
— Уж за мэнэ не хвылюйтесь. Не рудым народывся. Войскову справу знаю.
— Спасибо за слово, товарищ боец. Еще раз спасибо.
— И вам дякую за добрэ слово.
Рядом с шоссе раскинулись великолепные в три обхвата дубы, по прихоти природы образовавшие полукруг. В центре на поляне, залитой солнцем, возносится к небу высокая белотелая береза. Стоит она, словно беженка промеж чужих, незнакомых ей людей, и не поймешь, о чем шумят ее говорливые листья: то ли тоскуют они о покинутых родимых местах, то ли рассказывают о мытарствах на чужих дорогах. Солдаты любуются деревом.
— Ух, какая красавица!
— Совсем, как у нас, на Рязанщине…
— Хороша, ничего не скажешь.
Смуглявый молодой боец прыгает через кювет, выбегает на поляну, становится возле дерева и, запрокинув голову, долго смотрит на его густую крону. Потом осторожно трогает руками белый ствол.
— Теплое оно, как человек, — кричит он товарищам.
— Оно всегда теплое, даже зимой, — говорит рыжеусый сержант и тут же добавляет: — Веселое деревцо, вроде песни.
— А у нас их подсекают весной, — сообщает один из бойцов. — Березовый сок — сущий мед. Сливай его в бочку, сдабривай дрожжами и хмелем, получится лучше всякой браги. Пей за милую душу…
— Варвары вы, — злится сержант, — за такие дела судить надо. Это все равно, что кровь пьете, а ты за милую душу…
Постепенно солдаты разговорились о родных краях.
Не одними разговорами заняты солдаты. Можно и послушать, и дело делать, чтобы с пользой провести эти короткие часы отдыха. Зашивают прорехи на выгоревших гимнастерках, наворачивают на ноги свежие портянки, проверяют содержимое вещевых мешков, и все лишнее летит в кювет: путь еще далек, и солдат не должен уподобляться ишаку, таскать на спине вещи, правда, приглянувшиеся на военных дорогах, но совершенно лишние в боевом деле. Тут и массивные металлические портсигары и запасы соли, которую можно с успехом обменять в каком-нибудь местечке на кусок добротного вкусного сала.
Один из бойцов точит о шоссе малую саперную лопату. И летят шутливые, незлобивые замечания.
— Знать, бриться ею собирается.
— Нет, братцы, он сало и хлеб режет лопатой.
— Вот и не угадал: он ею спину чухает, зуд у него от тоски по женке появился.
Боец продолжает точить лопату, да так, что искры летят, как при сварке, а сам смеется, скалит зубы.
— Лопата — друг солдата! — озорно кричит он друзьям-побратимам. — Разве не читали об этом в дивизионке? Если нет, то прочтите и сразу поумнеете.
Вскоре прибывает кухня. Обедаем. Короткий отдых, и снова полк трогается в путь.
Все слышней и слышней становится канонада на западе. Мы ускоряем шаг. Время близится к вечеру. Люди устали.
К пулеметчику Ивану Гнатюку подходит майор Гордиенко.
— Замаялся, солдат?
— Есть немножко, товарищ майор. Годы не те…
— Вижу, товарищ Гнатюк. Дай я немного кожух пронесу.
— Ни за що не дам! Сам справлюсь…
— Давай, солдат, не противься! Я моложе тебя…
Замполит силой отбирает у Гнатюка кожух станкового пулемета и шагает рядом с Гнатюком.
День рождения Тиллы
Наступление, конечно, дело хорошее. Душа поет, но вот на теле твоем, хотя и крепко натренированном, жилистом, не найдешь живого места. Ступни ног горят, будто в кирзовых сапогах вместо стелек раскаленные сковородки. Ремень автомата до крови натирает плечи, дает о себе знать и вещевой мешок, который по фронтовой привычке мы называем просто «сидором». Легок он на привале, заглянешь внутрь, и будто ничего в нем нет, но вот отмахаешь с ним километров пятьдесят, и вымотает он все твои силы.
Порой удивляешься: в чем только держится твоя душа? Худ ты по-страшному, живот-подтянут, как у гончей собаки, кожа да кости. Но попробуй ущипнуть мышцы рук или ног — не удастся.
Присядешь на привале прямо на раскисшую от дождя землю, и ничто тебя не берет: ни холодный ветер, ни проливной дождь. Только пар валит от тебя, словно ты только что выскочил из бани. Уж тут не бойся схватить простуду — какой-нибудь подленький грипп или воспаление легких. Солдат на войне от этого заворожен.
Как ни тяжело в походах, но все-таки ликует солдат. Ведь мы гоним немцев, неудержимо идем на запад.
Первое польское село. Оно — в небольшой долине, по обе стороны неглубокой, но быстрой речушки. Наш удар был стремительным, и немцы не успели ни сжечь, ни разграбить село.
Поздний вечер. Небо затянуто тучами. Низенькие домики жмутся к земле, готовы совсем слиться с нею от только что пережитого испуга. Жители выходят из погребов, приветствуют нас.
В хлевах мычат перепуганные голодные коровы, надсадно, несмотря на поздний час, кудахчут куры, где-то простуженным хриплым голосом горланит петух.
Мы с командирам роты Поляковым разместились в маленьком опрятном домике. Хозяин, низенький, щуплый и подвижный пан Кручинский, мужчина лет сорока, суетится в избе, торопит свою женку пани Ядвигу, которая варит для нас в печи картофель. Пан Кручинский превосходно владеет русским языком, мать у него была русской. Все это хозяин успел нам рассказать в первые же минуты знакомства.
Скромный ужин готов. Мы и хозяева за столом. Пап Кручинский рассказывает, как жилось при немцах. Жутко жилось. И страшно, и голодно.