Пока бьется сердце
Шрифт:
В этот же день Блинов написал письмо матери, в нем сообщил, что возвратится домой не один, что приедет в Саратов вместе с приемной дочкой.
Нас обнимает Прага
Наши войска вступают в Прагу. Раннее утро. Майское солнце золотит шпили костелов, заливает потоками света широкие улицы и проспекты, купается в чистых водах Влтавы. В безоблачном синем небе кувыркаются голуби.
Большой город гудит, как огромный улей. Улицы запружены людьми. Они приветствуют нас. Колышется шелк
Высокий худой старик с пышными седыми усами поднял над головой обе руки, сцепил ладони и старается перекрыть своим голосом шум улицы:
— Наздар Россия!
— Наздар Червона Армия!
— Смерть фашизму! — подхватывает толпа.
Пожилая, с морщинистым лицам женщина протягивает вперед ребенка, видно, внука, что-то кричит. Ветер растрепал ее седые волосы, они закрывают лицо. Она хочет поправить их, но мешает внук. Женщина плачет и смеется.
Возле небольшого бара прямо на тротуар выкачены бочки с пивом. Полный мужчина в белом фартуке суетится возле бочек, угощает бойцов и горожан. Немного поодаль, в небольшом скверике, чешский духовой оркестр играет «Катюшу».
К нашей колонне подбежала тоненькая девушка. Она обняла Григория Розана, поцеловала его в щеку, подала огромный букет цветов, потом снова отбежала к панели тротуара, счастливая, зардевшаяся. Григорий Розан срывает с головы пилотку, машет девушке.
— Що, влюбывся? — толкает Григория в бок Зленко. — О це краля! Тильки не таращи очи, бо напишу Мариуле.
— Ой, повезло черту черномазому! — громко хохочет Степан Беркут. — Хоть бы меня кто поцеловал.
— Физиономии твоей пугаются, — шутит Николай Медведев.
Войска все идут и идут.
Проходят танки, самоходные орудия, грохочут на мостовой противотанковые и зенитные пушки. Камни древней Праги вздрагивают от поступи армии, которую здесь ждали.
В воздухе висит тысячеголосый гул — звон оркестров, рокот моторов, смех, восклицания, приветствия.
Останавливаемся на площади возле старой ратуши. Нас окружают тесным кольцом горожане. Многие говорят о пережитом во время немецкой оккупации.
К Степану Беркуту подходит щеголеватый, уже немолодой господин. Спортивный английский костюм, велюровая шляпа, желтые сандалеты. На холеном, чисто выбритом лице — вежливая улыбка. Он тронул Степана за рукав и спросил на чистом русском языке.
— Откуда родом, товарищ?
— С Урала.
— О, мы почти земляки! — восклицает господин.
— А вы из России? — любопытствует Беркут.
— Из Самары в девятнадцатом году выехал.
— Стало быть, белоэмигрант.
Господин приятно улыбается.
— О, зачем же белоэмигрант?! Просто эмигрант. Вы, дорогой мой земляк, вижу, все разделяете на белое и красное. Но в природе есть и другие цвета.
Беркут морщит лоб, надувает щеки. Вены на могучей шее вздулись. По всему видно, что Степану разговор с господином не приносит удовольствия, он все ждет какого-то подвоха со стороны собеседника. Он обводит нас взглядом,
Господин в сером костюме снова тронул Беркута за рукав гимнастерки.
— Теперь скажите, дорогой земляк, Советскую власть сразу будете здесь устанавливать? И опять экспроприация капитала, эмансипация женщин и так далее?..
Бедный наш Степан! Сбили его с толку эти мудреные слова. По-бычьи нагнув голову, Беркут уставился на господина.
— Разве плоха наша Советская власть, господин эмигрант?
Беркут взмахнул рукою, обвел взглядом шумевшую улицу, идущие по ней войска и воскликнул:
— Смотрите, господин, Советская власть по Праге идет! А народ-то как приветствует эту власть! Любо смотреть! Порядки свои устанавливать не будем, чехи сами знают, какую власть выбрать…
— Правильно, товарищ! — громко произнес широкоплечий пожилой чех в рабочей блузе. Он оттиснул от нас господина в сером костюме, схватил руку Беркута и крепко сжал ее. — Правильно сказал ты, товарищ. Теперь прошу вас, идемте фотографироваться. Тут рядом. Хочу, чтобы об этом дне у меня осталась на всю жизнь хорошая память.
Фотоателье оказалось, действительно, рядом. Тучный фотограф засуетился.
— О, мне лестно, что вы зашли именно ко мне. Мою мастерскую всегда любили русские. Я фотографировал Федора Шаляпина, много других знаменитых земляков ваших. Милости прошу. Вы никогда не пожалеете, что зашли ко мне: подобных снимков в Праге не найдете.
Фотографируемся. И опять мы на улице. Широкоплечий чех в рабочей блузе теребит Николая Медведева:
— Товарищ, навестите мою семью. У меня больна дочь очень больна. О, как она хотела быть сегодня на улице, чтобы увидеть русских людей! Пожалуйста, не откажите! Это ей доставит большую радость, и кто знает, может быть, подействует лучше всякого лекарства. Я живу рядом, на все потребуется не больше пяти минут.
Глаза человека в блузе умоляют, просят. Морщинистое серое лицо, какое бывает у людей после хронического недоедания, светится доброй виноватой улыбкой.
Мы не смеем отказать.
В тесной каморке на пятом этаже мы подходим к кровати, на которой лежит девочка лет десяти. Худенькое восковое лицо и огромные печальные, недетские глаза. Поверх одеяла лежат тонкие, тоже восковые руки, сквозь бледную кожу видны синеватые прожилки.
Девочка улыбается как-то страдальчески.
— Наздар, русские солдаты! — приветствует нас маленькая хозяйка.
Николай Медведев наклоняется к ребенку, пожимает руку девочки, целует костлявые пальцы.
— Что с ней? — опрашивает он у хозяина.
— Резкое малокровие, — поясняет чех. — Но что мы могли поделать? Нас держали на голодном пайке. Хорошо жили одни спекулянты и немцы.
В одно мгновение наши вещмешки опустели. Выкладываем на стол все, чем богат в походе солдат: сало, хлеб, сахар, консервы. У кого-то нашлась плитка шоколада.
Чех растерянно стоит посреди комбаты, смотрит на все это богатство, машет руками, протестует: