Пока еще здесь
Шрифт:
Следующее письмо было от бывшего одноклассника, Алексея Кузмина, который теперь называл себя партнером Абрамовича по бизнесу. Он сообщал, что сейчас живет в Нью-Джерси и хотел бы повстречаться. Кузмин был самым мерзким мальчишкой в их классе. Они никогда не дружили; вообще-то Регина сомневалась, перекинулись ли они хоть словом за всю школу. Было очевидно, что он прослышал про ее замужество и хочет через нее выйти на Боба. Регина закрыла почту и зашла на фейсбук. Там все было просто: совершеннейшая незнакомка по имени Анита Лапшин предлагала Регине лайкнуть страницу “Анита Лапшин”. Регина на секунду задумалась, но страницу лайкать не стала. Зато лайкнула фотографию улыбающегося Эрика, просто чтобы не злить Вику. Вадик определил Регину в сетевые “шпики”, потому что она очень редко постила что-то сама и практически никогда ничего не комментировала и не лайкала. Характеристика была не слишком приятной, как будто бы она шпионила за людьми, но приходилось признать, что Вадик прав. Для нее драмы, разворачивавшиеся в социальных сетях, были сродни сериалам,
На фейсбуке было сообщение от Вадика. Ему требовалось помочь истолковать внезапную идею Седжян поискать работу в Нью-Йорке, чтобы они с Вадиком могли жить вместе. Как же Регине надоело анализировать любовную жизнь Вадика! “Но ты такая разумная”, – говорил он. И что бы это значило? Рассудочная, бесчувственная, неспособная любить?
Когда Вика бросила Вадика ради Сергея, а Сергей бросил Регину ради Вики, некоторые друзья надеялись, что Регина начнет встречаться с Вадиком. Но проблема в том, что между ними не было притяжения. Ну, по крайней мере со стороны Вадика. Все говорили, что он все еще сохнет по Вике. Для Регины это было бы катастрофой. Снова оказаться с мужчиной, который предпочел ей Вику? Нет уж, увольте! Так что, да – о романтических отношениях между ними не могло быть и речи, особенно теперь, когда она с Бобом, но Регину все равно бесило, когда Вадик делился с ней своими любовными перипетиями.
Ее отношения с Сергеем и Викой были куда сложнее. После их разрыва еще там, в России, Регина никак не ожидала, что они станут друзьями. Так получалось, что эту дружбу ей навязали, потому что она общалась с Вадиком, а Вадик, Сергей и Вика некоторым образом шли в комплекте. А здесь, в Нью-Йорке она никого толком не знала и не могла позволить себе разбрасываться друзьями. Особенно ей не хватало женской компании. Была Бекки, и она милая и умная, но из другого поколения, и к тому же – ребенок Боба, нельзя же быть по-настоящему откровенной с дочерью мужа. Поэтому Регина попробовала сблизиться с Викой, но все попытки натыкались на суровое сопротивление. И всякий раз, как они встречались вчетвером, Вика то и дело исподтишка внимательно поглядывала на Регину, явно опасаясь, что та все еще любит Сергея. Сергею, похоже, тоже так казалось. А она его не любила! Больше того, она уже не была уверена, что вообще когда-либо любила его. Но хуже всего то, что Вика с Сергеем каждый раз пытались продвинуть Бобу очередную идею дурацкого приложения. Они пытались использовать его, и Регина себя тоже чувствовала использованной. Ее коробило, когда Вика принималась намекать на ее беспечный образ жизни, жалуясь на свою работу, мотания туда-сюда со Стейтен-Айленда, кучу домашних забот и на то, что у нее, по сути, двое детей – Эрик и Сергей. Вика – что, пыталась вызвать в ней чувство вины и желание им помочь? Это было бы совсем нечестно. И все же Регина чувствовала себя виноватой по той простой причине, что у Вики с Сергеем были трудности с деньгами, а у нее – нет. Сергей все спрашивал ее, есть ли шанс, что Боб передумает насчет “Виртуальной могилы”? Нет, отвечала она, нету. Но даже если бы и был, она бы и пальцем ради этого не пошевелила. Ей была отвратительна идея “Виртуальной могилы”. Смерть – омерзительная, тупая, страшная шутка. И нет ничего, абсолютно ничего, что могло бы сделать ее более осмысленной, красивой, удобоваримой. Единственный способ взаимодействия – не замечать ее столько, сколько это будет возможно.
Чайник начал закипать. Регина насыпала кофе во френч-пресс, налила воду, перемешала, дала настояться немного и опустила поршень. Налила себе чашку и отправилась на террасу. Чтобы открыть дверь, нужны были обе руки, поэтому она прижала чашку животом, кофе расплескался и забрызгал футболку.
На улице ее ослепил весь этот поток света от неба, реки, лодок и милой разноголосицы домов в Нью-Джерси. Погода была тоже под стать – восхитительно прохладная, с легким сентябрьским ветерком.
– Ты, наверное, даже мечтать о таком не могла? – спросил отец, когда как-то приехал к ней в гости.
Они вдвоем стояли на террасе. Он был невысокого роста, ниже Регины, жидкие пряди седых волос трепыхались вокруг облысевшей головы. Когда-то он был
– Простая русская девчонка, и вдруг нате вам – королева Манхэттена!
Регина чуть не поперхнулась. Она не была ни простой, ни русской (в ней текла еврейская и польская кровь с примесью французской), и уж точно не была королевой Манхэттена. Ей надоело объяснять людям, что Боб не настолько богат. Когда до отца дошли новости про движение “Захвати Уолл-стрит”, он позвонил узнать, входит ли Боб в “один процент”. Да, входит. Регинин отец был невероятно горд. Он даже близко так не гордился, когда она сообщила ему о своей последней премии за перевод. Именно он дал ей это дурацкое нелепое имя. Наверное, надеялся, что она в конце концов станет королевой. Регина никогда особо не любила отца, а теперь вдобавок не могла простить ему, что он жив, а мать умерла.
Она села на красивый железный стул и отпила глоток. Сиденье еще не просохло после вчерашнего дождя, но ей было все равно. На том берегу виднелись гигантские буквы “Lackawanna”. Она не знала, что это значит, но слово завораживало. Еще глоток. Кофе вышел не очень вкусный, но хотя бы еще не остыл и приятно горчил. Это мать приучила ее пить черный кофе: “Черный кофе на вкус – как наказание, которое закаляет”.
В переводах Регине было далеко до талантов матери. Она все делала хорошо, но не могла похвастать каким-то особенным даром. Особенным даром матери было чувство комического. Она умела найти в романе крупицу смешного и проявить ее чуть-чуть сильнее, придав яркости, выпуклости, но не в ущерб легкости. Регина прочла всю Джордж Элиот в переводе матери, улыбаясь, посмеиваясь, а иногда и хохоча как ненормальная. Прочитав романы по-английски, была сильно разочарована. Они оказались довольно морализаторскими и скучными.
Мать не только была блестящим переводчиком, у нее еще явно завязывались очень личные отношения с каждым из покойных авторов. Она прочитывала все их биографии, дневники и переписку. Называла по имени и говорила о них как о членах семьи.
– Ты знала, что сотворил отец Шарлотты после ее смерти? Шарлотты Бронте, – спрашивала она за завтраком, помешивая кашу в тарелке. – Он нарезал все ее письма и распродал по кусочкам ее поклонникам, чтобы побольше заработать!
А потом, когда они сидели за соседними столами и работали, она вдруг вскрикивала: “Вот мерзавец!”
– Кто, мам? – спрашивала Регина.
– Папаша Шарлотты, кто ж еще! – отвечала мать.
Они жили в двухкомнатной квартире в Лялином переулке. В кухне было темно и пахло плесенью, а на карнизе вечно толклись голуби, заглядывали в окно, стучали по стеклу. Больше всего она любила гостиную. В полдень сквозь закрытую балконную дверь в нее всегда проникал широкий сноп солнечного света и ложился прямо посреди комнаты. Девочкой Регина обожала запрыгивать в него и, застыв, ловить сверкающие пылинки, которые вились вокруг, как снежинки.
В глубине комнаты стоял старый диван, мама любила устроиться на нем с маленькой Региной и разбирать с ней всякие семейные реликвии. Фотографии, письма, разные старые побрякушки. Больше всего Регине нравились пуговицы. Они хранились в большой жестяной коробке, и до чего же здорово было открыть крышку – надо тянуть изо всех сил, но иногда она заедала, и Регина поддевала ее кухонным ножом – и погрузить руки в эту мешанину форм, материалов и цветов. А потом Регина так и эдак раскладывала пуговицы на столе – по размеру, по цвету, по узорам, в художественном беспорядке, – и мама, бывало, посмотрит и скажет: “О, а эту я помню! Она от моего старого синего шерстяного платья”. Или “Эта золотая – от формы твоего дедушки”. На этом диване Регина спала и на нем несчетные часы проплакала по Сергею. Она так много плакала, что обои рядом с подушкой отсырели и покоробились. Именно мама в тот ужасный период была все время рядом. Она не донимала вопросами, не говорила гадостей про Сергея, в отличие от всех друзей не требовала, чтобы Регина разобралась с Сергеем, отомстила Вике или отвлеклась на кого-нибудь. Она просто выводила Регину гулять, кормила, приносила почитать разные книжки, но самое главное – не дергала и не приставала. Мама дала лишь один совет: “Не показывай ему, как тебе плохо. Это не поможет, а тебе станет только хуже”. И Регина прислушалась. Она максимально отдалилась от Сергея с Викой, а если они все же случайно пересекались, как могла, старалась держаться как ни в чем ни бывало. И это сработало. Она столько усилий потратила, изображая, что ничуть не страдает, что это отвлекло от страданий.
Регина научилась жить работой, с головой уходить в тексты. Случались дни, когда она работала по двенадцать, а то и по четырнадцать часов, когда буквы уже начинали плыть перед глазами, а задница немела и от долгого неподвижного сидения казалась куском замороженного мяса. Может, поэтому Регина так преуспела. Ей доверяли все более важных авторов, а однажды выпал по-настоящему счастливый билет: книга знаменитого русского писателя в изгнании, который писал исключительно на английском. Он был в таком восторге от ее перевода, что прислал рекомендательное письмо и был готов устроить в любую из европейских творческих резиденций, где у него имелись связи. Посыпались предложения преподавательской работы, приглашения на семинары и в резиденции для писателей. Последние были единственным местом, где у Регины намечалось что-то похожее на личную жизнь.