Пока горит свеча (рассказ)
Шрифт:
Ирландец передал капитану записку, тот показал ее мне. В ней говорилось, что эта часть побережья небезопасна для выгрузки нашего груза, поскольку накануне здесь поймали и расстреляли нескольких вражеских шпионов (то есть людей, работавших на старое правительство). Мы должны доверить судно местному лоцману, который знает, куда нас следует привести. Записка была подписана как надо, и мы отправили ирландца в шлюпке назад, а сами доверили лоцману управление бригом. До полудня он держал курс в открытое море. По-видимому, ему было приказано, чтобы нас не заметили, отойти подальше
Таких гнусных мерзавцев, как наш лоцман, я никогда не видывал. Это был тощий, трусливый и задиристый ублюдок; на своем ломаном английском он постоянно поносил матросов последними словами, так что в конце концов они вознамерились вышвырнуть его за борт. И капитану и мне все время приходилось их успокаивать: лоцман находился на борту в соответствии с данными нам инструкциями, мы были обязаны пользоваться его услугами. Однако на закате мне при всем желании не удалось избежать с ним ссоры. Произошло это вот как.
Лоцман закурил трубку и собрался было спуститься вниз, но я, понятное дело, остановил его, потому что это противоречило приказу посторонних вниз не пускать. Он попытался проскользнуть мимо меня, но я рукой отодвинул его в сторону. У меня и в мыслях не было его толкать, но как-то вышло, что я все же его толкнул и он упал. Лоцман молниеносно вскочил на ноги и выхватил нож. Я вырвал у него этот нож, двинул кулаком по его мерзкой роже и швырнул нож за борт. Он бросил на меня взгляд, полный угрозы, и ушел на корму. В тот миг я не обратил на его взгляд особого внимания, однако позже он мне вспомнился, да еще как.
Около полуночи ветер стих, но мы к этому времени подошли довольно близко к берегу и по приказу лоцмана бросили якорь.
Темно было, хоть глаз выколи; стоял мертвый штиль. Капитан находился на палубе вместе с двумя нашими лучшими матросами. Остальные отдыхали внизу — кроме лоцмана, который, словно змея, свернулся в клубок на баке. Мне нужно было заступать на вахту только в четыре утра, но мне что-то не нравилось: не то эта ночь, не то лоцман, не то все вообще, поэтому я вылез на палубу с намерением вздремнуть наверху и на всякий случай быть наготове. Последнее, что я помню: капитан шепнул мне, что ему тоже все это не нравится и что он пойдет вниз и еще раз перечтет данные ему инструкции. После этого медленная, равномерная качка на прибойной волне усыпила меня.
А разбудили возня на баке и кляп во рту. На ногах и груди сидело по человеку, которые в мгновение ока связали меня.
Бриг был в руках у испанцев. Они сновали по всему судну. Один за другим я услышал шесть громких всплесков. Затем увидел, как ударом ножа в сердце убили капитана, когда он бежал вверх по трапу, и услышал седьмой всплеск. Всех на бриге, кроме меня, убили и бросили за борт. Я никак не мог понять, почему меня оставили в живых, пока надо мной не наклонился лоцман с фонарем в руке — он проверял, тот ли я, кто ему нужен. На его лице играла дьявольская усмешка; он кивнул мне, словно желая сказать: «Ты толкнул меня и ударил по лицу, теперь уж я с тобой посчитаюсь!»
Ни двигаться, ни
Сейчас я уже достаточно стар, чтобы не бояться сказать правду, и сознаюсь, что мне стало страшно.
К тому моменту, когда испанцы закончили работу, я уже смертельно устал: и от страха, и от кляпа, и от пут — от невозможности шевельнуть рукой или ногой. Смеркалось. Испанцы уже перегрузили на свое судно большую часть нашего груза и теперь собирались идти с ним к берегу. Едва ли стоит говорить, что к этому времени я уже успел настроиться на самое худшее. Было ясно: лоцман — один из вражеских шпионов, втершийся в доверие грузополучателей. Он или даже, скорее, те, кто его нанял, знал о нас достаточно, чтобы догадаться о характере груза. На ночь лоцман выбрал для брига такую якорную стоянку, которая позволила с легкостью захватить нас врасплох. Мы были наказаны за малочисленность нашей команды и, соответственно, недостаточное число вахтенных.
Все это, повторяю, было ясно; но что лоцман собирается сделать со мной!
Клянусь, я и сейчас холодею, рассказывая вам о том, что он со мною сделал.
Когда все, кроме лоцмана и двух испанских матросов, покинули бриг, они втроем подняли меня и перенесли в трюм, где привязали к полу таким образом, что я мог поворачиваться с боку на бок, однако перекатиться куда-нибудь со своего места был не в состоянии. Так они меня и оставили. Матросы были пьяны, однако этот чертов лоцман — обратите внимание! — был так же трезв, как я сейчас.
Сердце мое стучало так, что, казалось, готово было выскочить из груди.
Минут через пять лоцман появился. В одной руке он держал этот проклятый капитанский подсвечник и плотницкое шило, в другой — кусок хлопчатобумажной, хорошо промасленной каболки. Он поставил подсвечник с горящей свечой у борта, в футах двух от моего лица. Свет был довольно тусклым, однако я смог разглядеть вокруг более дюжины бочонков с порохом, оставшихся в трюме. Едва завидев бочонки, я начал понимать, что собирается делать лоцман. Дрожь ужаса пронзила меня от головы до пят, пот струями потек по лицу.
Затем я увидел, что он подходит к бочонку, стоявшему у борта футах в трех от свечи. Проделав шилом дыру в бочонке, он подставил ладони и в них заструился адский черный порошок. Набрав полную пригоршню, он плотно заткнул дыру одним концом промасленной каболки и принялся натирать ее порохом, пока вся она не сделалась черной.
Потом лоцман — и это такая же правда, как то, что я сейчас здесь сижу, как то, что над всеми нами голубеют небеса, — подтащил свободный конец своего запального фитиля к зажженной свече и несколько раз обмотал его вокруг свечи.