Пока горит свеча (рассказ)
Шрифт:
Сделав это, он проверил, надежно ли я привязан, наклонился и прошептал мне в ухо: «Гори ты огнем, чтоб тебя разорвало! Теперь ты взлетишь в воздух вместе с бригом!»
Секунду спустя он был уже на палубе и с помощью матросов положил крышку люка на место. Дальний от меня край крышки лег неплотно, щель светилась полоской дневного света. Затем я услышал всплески весел шхуны, которые постепенно стихали по мере того, как она двигалась к берегу в ожидании ветра. Всплески становились все тише и тише. Так прошло с четверть часа.
Все это время я не отрывал глаз от огня. Свеча была новая. Такая свеча сгорает за
Не могу сказать точно, как долго после того, как затихли всплески весел, я держал в повиновении свои чувства. Я могу восстановить в памяти все, что делал и о чем думал до определенной минуты, однако, пытаясь вспомнить, что было потом, вижу, что память мне отказывает.
Чуть только закрылся люк, я, как сделал бы любой на моем месте, принялся изо всех сил стараться освободить руки. Однако сумасшедшая паника, с которой я это делал, привела к тому, что веревка только сильнее врезалась в запястья. Тем же успехом увенчались попытки освободить ноги и встать. Чуть было не задохнувшись, я сдался. Позволю себе напомнить, что мне страшно мешал кляп и я мог дышать лишь через нос, а этого явно недостаточно, когда напрягаешь все свои силы.
Я перестал дергаться и отдышался. Пришла в голову мысль попробовать задуть огонь носом. Но свеча стояла слишком далеко. Я пробовал снова и снова, но потом опять сдался, опять затих, продолжая смотреть на свечу. Мне стало казаться, что и она смотрит на меня.
С ума я вроде бы не сошел, однако рассудок мой начал вести себя как-то странно. Нагар на свече становился все длиннее и длиннее, а отрезок свечи между пламенем и запальным фитилем, то есть время жизни, все короче и короче. Я подсчитал, что мне осталось жить менее полутора часов.
Полтора часа! Есть ли шансы, что за это время с берега придет шлюпка! Рассуждал я вот как: неважно, в чьих руках сейчас берег; рано или поздно шлюпку все равно должны послать, поскольку наш бриг в этих краях — судно чужое для всех. Вопрос лишь в том, как скоро это случится! Через щель в люке я видел, что солнце еще не встало. Никакой деревушки поблизости не было: мы поняли это еще до нападения на бриг, когда осматривали берег и не видели ни одного огонька. Неслышно было и ветерка, с которым какое-нибудь судно могло бы попасть в эти края. Будь в моем распоряжении часов шесть — от восхода до полудня — еще можно было бы на что-то надеяться. Но имея в запасе лишь полтора часа, сократившиеся к этому времени до часа с четвертью, и учитывая, что ранний час, необитаемый берег и мертвый штиль тоже работали против меня, я не мог тешить себя и тенью надежды. Поняв это, я в последний раз попытался вступить в борьбу со своими путами, но лишь изранился еще сильнее.
И снова я сдался, снова затих, пытаясь различить всплески весел подходившей к борту брига шлюпки…
Тишина! До меня не
По прошествии еще четверти часа нагар невероятно удлинился, а свеча оплыла и стала походить на гриб. Скоро оплывшая часть должна упасть. А что если вместе с нею упадет и раскаленный кончик фитиля, а бриг в этот миг накренится так, что кончик этот упадет на запал! В таком случае у меня в запасе не час, а минут десять.
Это открытие на некоторое время направило мысли по иному пути. Я принялся размышлять о том, что человек чувствует, когда взлетает на воздух. Боль! Нет, боли я явно ощутить не успею. Наверное, только удар изнутри или снаружи, или с обеих сторон — и все! А может, я даже удара не почувствую: и удар, и смерть, и фейерверк из кусочков моего тела — все произойдет одновременно. Я никак не мог уяснить для себя, как же все-таки это случится. Ум мой недолго пребывал в спокойствии: вскоре мысли снова смешались.
Когда я вновь овладел своим рассудком (или он овладел мною — не знаю), нагар был уже очень высок, красный кончик фитиля, казалось, вот-вот отвалится, свеча начала коптить.
Отчаяние и ужас охватили меня, но для моей бедной души это было благо. Я попробовал молиться, конечно, мысленно, так как кляп во рту не позволял делать это вслух.
Попробовать-то попробовал, но свеча, казалось, сжигала во мне всякую способность молиться. Я силился отвести взгляд от медленного, убийственного пламени и смотреть сквозь щель в люке на благословенный дневной свет. Попробовал раз, другой — и сдался. Потом попытался закрыть глаза и не открывать их; со второй попытки это удалось. «Благослови, господи, старушку-мать и сестру Лиззи, храни их, господи, и прости мне!» — Это все, что я успел мысленно произнести. Глаза снова невольно открылись, и пламя свечи затопило их, затопило меня всего и мгновенно спалило все мысли без остатка.
Я уже не слышал ни всплесков рыб, ни поскрипывания рангоута, не мог думать, не чувствовал, как от ужаса перед смертью пот струится по лицу… Я видел лишь красный кончик свечного фитиля. И вот он качнулся, начал сгибаться и упал — ярко-красный в первый миг, он стал черным и совсем безопасным, пока еще падал в чашечку подсвечника.
Я рассмеялся.
Да, рассмеялся, обрадовавшись падению невинного кусочка фитиля. Если бы не кляп, я бы оглушительно расхохотался. Я трясся от внутреннего смеха, пока кровь не ударила в голову и я чуть не задохнулся насмерть. У меня хватило здравого смысла, чтобы понять, что мой жуткий смех — признак близящегося сумасшествия. И еще на то, чтобы сделать последнее усилие, прежде чем мой разум вырвется и ускачет прочь, словно испуганная лошадь.
Я еще раз попробовал успокоиться, взглянув на дневной свет, пробивавшийся в щель люка. Битва с самим собой за то, чтобы отвести глаза от свечи и взглянуть на дневной свет, оказалась самой тяжелой из всех, в которых мне доводилось участвовать, и я ее проиграл. Пламя свечи по-прежнему приковывало мой взгляд так же крепко, как путы сковывали руки. Я не смог отвести от него взгляд. Я не смог даже закрыть глаза, когда попробовал.
Нагар снова начал расти. Расстояние между пламенем и запальным фитилем уменьшилось до дюйма.