Пока не пропоет петух

Павезе Чезаре

Встречаясь около остерии, Стефано и молодой толстяк просто кивали друг другу. Гаетано предпочитал привлекать внимание к своей персоне, когда собиралось побольше народа, причем не говорил непосредственно со Стефано, а только подтрунивал над окружающими, как бы обособляя его, помещая в вакуум отстраненности.

Через несколько дней Гаетано стал болтать и с ним. Он мог по-дружески взять Стефано под руку и сказать ему: «Инженер, бросьте эту книгу. У нас здесь нет школ. У вас сейчас отпуск, вы отдыхаете. Покажите этим парням, что такое горная Италия».

Он всегда так неожиданно брал его под руку, что у Стефано появлялось такое же чувство, как и тогда, когда он, подростком

с сильно бьющимся сердцем, приближался на улице к женщинам. Этому натиску было нетрудно противостоять, тем более, что он перед собеседниками приводил его в замешательство. Стефано чувствовал, что в первые дни эти глазки слишком напористо его изучали, поэтому теперь он не мог сразу же принять его сердечность. Но доброе лицо Гаетано значило, что у всей остерии доброе лицо, и у Гаетано была наивность самой его авторитетности, поэтому, когда ему хотелось, он мог холодным взглядом окинуть собеседника.

Именно у него Стефано спросил, есть ли в деревне девушки, а если есть, то почему их никогда не видно на пляже. Гаетано, немного смущаясь, объяснил ему, что они купаются в уединенном месте, за горной речкой, а увидев насмешливую улыбку Стефано, признался, что они редко выходят из дома.

— Но они есть? — настаивал Стефано.

— Еще бы! — воскликнул Гаетано, довольно улыбаясь. — Наши женщины быстро старятся, но в молодости они очень красивы. У них нежная красота, которая боится солнца и чужих взглядов. У нас настоящие женщины. Поэтому-то мы и держим их взаперти.

— У нас взгляды не обжигают, — спокойно проговорил Стефано.

— У вас есть работа, а у нас — любовь.

Стефано не был настолько любопытен, чтобы отправиться к горной речке и подглядывать за купальщицами. Он принял этот молчаливый закон разделения, как принял и все остальное. Он жил среди воздушных стен. Но все же не был уверен, что молодые здесь занимаются любовью. Может быть в домах, за вечно закрытыми ставнями какая-нибудь кровать и знала что-то о любви, когда-то там жила чья-нибудь жена. Но молодые — нет. Больше того, Стефано удивляли разговоры о вылазках в город, и не всегда холостяков, и намеки на какую-нибудь деревенскую служанку, рабочую лошадку, настолько презираемую, что о ней не стоило и говорить.

Эта убогость особенно сильно чувствовалась в сумерки. Стефано подходил к углу своей лачуги и садился на груду камней, разглядывая прохожих. В полутьме загорались огоньки, открывались, впуская прохладу, какие-нибудь ставни. Люди проходили, шаркая ногами и шепчась, иногда собирались группками и болтали. Отдельная, самая светлая группа состояла из девушек. Они не уходили очень далеко и тотчас вновь появлялись, возвращаясь в деревню.

Пар совсем не было видно. Если группки встречались, то слышались сухие приветствия. Впрочем, эта сдержанность нравилась Стефано, которому после захода солнца нельзя было покидать свое жилище, и ему больше чем другим людям нужна была ночь и забытое одиночество темноты. Он настолько забывал о нежности ночи, что достаточно было дуновения ветерка, стрекота кузнечика, звука шагов, вырисовывающегося на бледном небе огромного темного холма, чтобы у него голова склонилась на плечо, как будто бы его нежно ласкала чья-то рука. Мрак, скрывая горизонт, расширял его свободу и освобождал место для его мыслей.

В эти часы он всегда бывал один, и в одиночестве проводил почти все послеполуденное время. В полдень в остерии играли в карты и Стефано, присоединившись к игрокам, постепенно начинал волноваться и у него возникала потребность уйти. Иногда он отправлялся на берег, но подобное сиротливое купание в одиночестве в зеленом море во время сильного прилива приводило его в смятение и он быстро одевался в уже наступившей прохладе.

Тогда он выходил из деревни, которая ему казалась слишком маленькой.

Хибарки, высящиеся скалы, мясистые изгороди из опунций превращались в логово мерзких людей, сторожких взглядов, враждебных улыбок. Он удалялся от деревни по проселочной дороге, которая, пересекая какую-то оливковую рощу, выходила в окаймлявшие море поля. Он удалялся, сосредоточившись и надеясь, что время пройдет и что-нибудь случится. Ему казалось, что он идет к бесконечности, повернувшись к плоскому морскому окоему. За холмом деревня исчезала, и высившиеся вдали горы закрывали небо.

Стефано не уходил далеко. Проселочная дорога была высокой земляной насыпью, с которой взгляду открывался печальный берег и опустевшие поля. Вдали от поворота можно было различить какую-то зелень, но уже на полпути Стефано начинал смотреть по сторонам. Все, кроме воздуха и далеких гор, было серым и враждебным. Иногда в полях попадался крестьянин. Иной раз под дорогой кто-то, скорчившись, лежал. Стефано, который шагал, затаив обиду, вдруг ощущал болезненный покой, печальную радость, останавливался и медленно возвращался.

Вернувшись в деревню, он бывал почти счастлив. Первые дома выглядели едва ли не дружески. Они вновь возникали, собравшись под теплым в прозрачном воздухе холмом, а так как он знал, что перед ними спокойное море, то они становились дружелюбными, почти такими же, какими они ему показались в первый день.

Среди первых домишек был один, уединившийся между проселком и берегом. У Стефано появилась привычка, проходя мимо, каждый раз бросать на него взгляд. У этого дома стены были из серого камня и лестница снаружи, которая вела к боковой терраске, выходившей на море. Окна, как ни странно, были распахнуты, и тому, кто смотрел сверху, с улицы в их проемы, дом представлялся как бы продырявленным и заполненным морем. Светлый квадрат, как небо в камере, вырисовывался ярко и четко. На подоконнике стояли ярко-красные герани, и Стефано каждый раз тут останавливался.

У него разыгралось воображение, когда он как-то утром увидел на этой лестнице девушку. Он замечал ее и раньше — она бродила в одиночестве по деревне, у нее была слегка подпрыгивающая походка, как бы дерзкий танец, над бедрами высились плечи, а над ними смуглое, козье лицо, на котором, несомненно, играла улыбка. Это была служанка, так как она ходила босиком и иногда носила воду.

Стефано почему-то решил, что на этой земле женщины белые и мягкие, как мякоть груши, и эта встреча его удивила. В затворничестве, в своей низкой лачужке он свободно и отрешенно предавался мыслям об этой женщине, освобожденный из-за странности самого объекта от мучительного желания. То, что между окном с геранями и девушкой была связь, ослабляло его удивление, раскрепощая и обогащая игру воображения.

Самые жаркие полуденные часы Стефано проводил, лежа на кровати полуодетым, и белый отблеск солнца заставлял его жмурить глаза. В скуке и гуле этого покоя он ощущал себя живым и бодрым и иногда притрагивался рукой к своему бедру. Вот такими худыми и сильными должны были быть бедра у той женщины.

За окном, за железной дорогой, скрытой насыпью, лежало южное море. Бывали минуты, когда раскаленная тишина пугала Стефано. Тогда он, встряхнувшись, спрыгивал с кровати в одних трусах. Так он вел себя и в те далекие, послеполуденные часы в тюрьме. Комната с плоской крышей превращалась в настоящую парилку, и Стефано высовывал голову в низкое окошко, там было немного тени от стены, и стояла глиняная амфора. Он сжимал руками ее изящные, влажные бока и с трудом приподнимая, подносил к губам. У воды был сводивший зубы привкус земли, которым Стефано наслаждался больше, чем водой, ему казалось, что это вкус самой амфоры. В этом привкусе заключалось нечто козье, дикое и вместе с тем очень нежное, напоминавшее цвет гераней.