Пока смерть не разлучит...
Шрифт:
Невысокий худощавый юноша в мундире артиллерийского капитана медленно шел по саду Тюильри, где уже стихли выстрелы и звон металла. Повсюду валялись мертвые тела; грудастые женщины в полосатых юбках и подоткнутых передниках разгуливали среди них с саблями наголо, порой наклоняясь, чтобы посмотреть поближе, или шевеля убитого носком деревянного башмака. Капитан почувствовал, что его сейчас стошнит; он прислонился спиной
В начале этого года лейтенант Буонапарте получил отказ на свою просьбу о службе в русской армии: императрица Екатерина опасалась республиканцев, да и его претензии на чин майора показались ей чрезмерными. Он вернулся на Корсику, где его избрали премьер-майором, но власти спровадили его во Францию с посланием к королю. Людовик XVI не внушал ему ничего, кроме презрения: двадцатого июня молодой корсиканец стал свидетелем унижения короля перед толпой. Пардон, перед французским народом. Вот он, этот французский народ, — убивает безоружных. А ведь на фронте дела идут совсем худо, австрийцы наступают. В 4-м артиллерийском полку из восьмидесяти офицеров осталось всего четырнадцать, потому-то король и подписал патент, сделав Наполеона Буонапарте капитаном. Завтра он выедет к своему полку и будет сражаться за Францию, но он никогда не забудет того, что видел сегодня. Человеколюбие? Великодушие? Только к поверженному врагу, умоляющему о пощаде. И то в разумных пределах. Нельзя, чтобы тебя сочли слабым. Уважают только силу и твердость. Oderint dum metuant [14] .
14
Пусть ненавидят, лишь бы боялись (лат.).
…Двери чуть не сорвали с петель. Толпа ворвалась в Национальное собрание, неся впереди три знамени: Отечество, Свобода, Равенство. Прошло немало времени, прежде чем удалось установить хотя бы подобие порядка и тишины, в которой не пришлось бы кричать, срывая голос, чтобы тебя услышали. С большим трудом Верньо наконец добился от пришедших, кто они такие и чего хотят: новая Коммуна требует низложения короля и передачи власти национальному Конвенту. Несколько часов ушли на прения, после чего Национальное собрание единогласно приняло два постановления: французский народ сформирует национальный Конвент, а глава исполнительной власти будет временно отстранен от своей должности.
…Вернуться в Тюильри было нельзя: там орудовали распоясавшиеся погромщики и еще не вынесли трупы. Королевскую семью провели из Манежа через сад в бывший монастырь фельянов, где теперь заседали различные комитеты и работали всевозможные учреждения. Во дворах и проходах стояли прилавки торговцев, ремесленников, лимонадчиков и кондитеров, в библиотеке разместился архив, в церкви устроил свою мастерскую Жак-Луи Давид, работавший над огромным полотном "Клятва в зале для игры в мяч", а в большом дворе проводили учения национальные гвардейцы. В распоряжение короля могли предоставить лишь четыре кельи — но ведь это ненадолго, на пару дней, пока им не подыщут новое место жительства. К тому же королевская семья будет здесь только ночевать, поскольку днем ей придется сидеть в Манеже.
Мария-Тереза подошла к окошечку и невидяще смотрела на двор. Теперь, когда страхи улеглись, всеми её мыслями вновь завладел один-единственный вопрос: где Эрнестина? Что с ней?.. Когда они вернулись из Варенна, в Тюильри не оказалось ни Эрнестины, ни ее отца. Настойчивые расспросы не увенчались успехом: оба как сквозь землю провалились. Никто ничего не видел. Прошло всего четыре дня! Правда, ходили слухи, будто отец Эрнестины в тюрьме… Проверить это не удалось. Какой смысл жить во дворце, иметь множество слуг, если тебе ничего
Со двора донеслись громкие возгласы, грубый смех. Мария-Тереза посмотрела в ту сторону — и оледенела от ужаса. Эрнестина! Несколько мужчин тащили ее куда-то, она вырывалась, упиралась, пыталась кричать, ей зажимали рот… Мария-Тереза отшатнулась от окна, но тотчас снова приникла к нему — никого. Пусто. Только разносчик идет, сгибаясь под тяжестью груза и стуча подошвами башмаков…
Что это было? Неужели у неё начались галлюцинации?
Нет, это не бред, это видение. Они же в монастыре, пусть и бывшем. Господь посылает ей знак. Он предупреждает ее. Вот что с ними будет! Вот что с ними будет… Она должна успеть подготовиться. Когда настанет срок, она встретит свою судьбу не как испуганная девочка, а как принцесса.
…Госпожа д’Айен вспорхнула с кресла, подбежала к мужу, крепко обхватила руками и уткнулась лицом в его грудь.
— Жан! Жан, Жан! — повторяла она, сотрясаясь от рыданий.
Герцог тоже обнял ее и целовал в волосы. Его глаза защипало от слез; сила огромной любви, исходившая от этой женщины, захлестнула его, он почувствовал, что они и вправду едина плоть, и тотчас все пережитые ею страхи и тревоги передались ему, даже ноги задрожали. Д’Айен поднял затуманившийся взгляд, ища точку опоры, чтобы овладеть собой и успокоиться, — и наткнулся на белое как мел лицо дочери. Это была маска ужаса; в ее глазах одновременно читался вопрос и страшный ответ на него; казалось, она сейчас дико закричит или упадет в обморок.
— Я не видел его, — быстро проговорил герцог. — Я не видел его мертвым, а это значит, что он жив. Нам всем пришлось разойтись в разные стороны, так было больше шансов спастись…
Выпустив мужа из своих объятий, госпожа д’Айен поспешила к Розалии. Схватила ее за плечи и, глядя прямо в расширенные зрачки, исступленно повторяла:
— Он жив, жив, жив, он вернется! Молись, молись! Я тоже буду молиться за него!
19
Издали всё видится иначе, чем вблизи.
Когда в октябре прошлого года они наконец уехали в Шаваньяк, парижские газеты изрыгали ядовитую пену, точно бешеные собаки, Марат в своем листке "Друг народа" называл Лафайета "подлым Мотье [15] ", обвиняя его в убийстве мирных граждан на Марсовом поле, хотя приказ стрелять по толпе отдал Байи. На самом деле Марат так мстил за закрытие клуба кордельеров. Марат метал свои ядовитые стрелы и в Конституцию; как только она была принята, он уехал в Лондон. Любой другой на его месте был бы объявлен эмигрантом, а с нищего Марата нечего взять…
15
Мари Жозеф Поль Ив Жильбер дю Мотье, маркиз де Лафайет.
Жильбера тянуло в Шаваньяк, но в то же время он боялся, что его отъезд воспримут как бегство. Однако в каждом городе на пути в Овернь его ждала торжественная встреча с приветственными речами мэра и других представителей власти и неизменным парадом Национальной гвардии.
Видя, как к мужу возвращается уверенность, Адриенна тоже приободрилась. Несколько недель совместной жизни в Шаваньяке стали моментом истинного счастья: Лафайет наслаждался простотой местных нравов, с удовольствием занимался хозяйством вместе с управляющим, проводил много времени с детьми, заботился о старой тетушке, шутил с Луизой и госпожой д’Айен, когда они приехали погостить. Увы, счастливой жизни не бывает: человеку дано лишь чувствовать себя счастливым какое-то время…