Пока смерть не разлучит...

Глаголева Екатерина Владимировна

— Позвольте мне подавать прошения из тюрьмы сразу на ваше имя.

— Как вам будет угодно. Но вы увидите, что господина Лафайета хорошо кормят и хорошо с ним обращаются. В тюрьмах арестантов различают по номерам, но имя вашего мужа всем известно. Ваше присутствие сделает его пребывание в тюрьме еще более приятным. Вы останетесь довольны комендантом.

Избежать визита к канцлеру Францу фон Тугуту, исполнявшему также обязанности министра двора и иностранных дел, было никак невозможно; добрая графиня фон Румбеке подготовила Адриенну к тому, что ее ждет, и научила, как себя держать.

Тугута ненавидели все, и это чувство было взаимным. Внук мельника, сын армейского казначея был обязан своей невероятной карьерой покровительству

покойной императрицы Марии-Терезии; поговаривали даже, что настоящая его фамилия — Тунихтгут, то есть "негодяй", а императрица переделала ее в Тугут — "добродей". Впрочем, Иосиф II и князь Кауниц ценили его за ум, неподкупность и исполнительность, однако супруга нынешнего императора спит и видит, как бы избавиться от этого наглого и скрытного плебея. Тугут был неженат, избегал общества, никогда ни с кем не советовался, всю работу своего департамента делал сам с помощью двух помощников, которым он доверял, а все важные бумаги подавал непосредственно императору, не снимая с них копий. Покойный Кауниц был бы доволен: его преемник люто ненавидел Пруссию и Францию и ставил интересы империи превыше всего. Жене Лафайета не стоило рассчитывать на любезный прием, самое большее — на принужденную учтивость: канцлер вел переговоры об обмене Марии-Терезы Французской, "сироты из Тампля", на четырех французских комиссаров, которых выдал австрийцам Дюмурье, а император был согласен добавить к ним и военнопленных, лишь бы вызволить свою юную кузину из лап цареубийц; оба стремились избежать скандалов, чтобы эта сделка не сорвалась. Австрийцы готовы освободить Друэ — того самого почтмейстера из Сент-Менеуля, который помешал королю выехать из Варенна, а потом, став членом Конвента, голосовал за его казнь, — но продолжают держать в оковах Лафайета, защищавшего короля! Впрочем, на это можно посмотреть и с другой стороны: французам важнее освободить Друэ, Лафайет им не нужен…

Тугут оказался противным сухим стариком с очень длинным, высунутым вперед подбородком и тонкими губами. Адриенна похвалила себя за то, что прежде побывала у императора: против монаршей воли канцлер пойти не посмеет, а больше ему никто не указ. Военный министр граф Феррарис произвел на госпожу де Лафайет куда лучшее впечатление: он был воплощением галантного века; беседуя с ним, Адриенна словно перенеслась на тридцать лет назад.

— Подумайте еще раз, — мягко увещевал он ее, говоря по-французски с лотарингским акцентом. — Вы не представляете себе, что вас ждет; вам там будет очень плохо, подумайте о возможных последствиях заключения для ваших дочерей!..

Адриенна поблагодарила его за сочувствие, взяла выписанный им пропуск и в тот же день села в почтовую карету вместе с Анастасией, Викторией и слугой-французом, которого им подыскала графиня фон Румбеке: он говорил по-немецки.

…Кучер издали указал ей на колокольни Ольмюца, когда они выехали за поворот дороги, миновав порыжелую рощицу. Задыхаясь от слез, Адриенна мысленно повторяла слова из Книги Товита: "Благословен Ты, Боже, и благословенно имя Твое вовеки, и благословенны все святые Ангелы Твои! Потому что Ты наказал и помиловал меня".

Зеленый луг на берегу Моравы упирался в высокий крепостной вал; за рекой дорога шла в гору к стенам самой крепости. У ворот их снова остановили часовые. Деревянные склады, два корпуса кордегардии, госпиталь, дом коменданта… Там женщины вышли.

Лицезреть генерал-лейтенанта фон Шплени им не посчастливилось: комендант, которому они передали свой пропуск и письмо военного министра, выслал к ним офицера охраны, а сам не появился.

Офицер размашисто шагал через двор, не заботясь о том, поспевают ли за ним женщины. Запыхавшись от быстрой ходьбы, Адриенна всё же бросала взгляды по сторонам, отмечая для себя арку внутренних ворот толщиной не меньше трех метров, охрану в несколько десятков человек, толстые решетки на окнах, перекрещенные так, чтобы лиц узников

нельзя было разглядеть снаружи… Часовые у входа; длинный темный коридор; два засова на двери, запертой сверх того на висячий замок, за ней еще одна дверь… Лязг железа, скрип петель… На стуле у елового стола сидел страшно худой полысевший человек. Оторвавшись от книги, которую читал, он в недоумении уставился на вновь прибывших.

— Папа? — неуверенно произнесла Анастасия.

* * *

Несмотря на свой тюремный опыт, Адриенна оказалась не готова к тому, что их ожидало: узникам нельзя было свободно видеться между собой, как в Плесси или Люксембурге. Лафайет уже целый год не видал никого из своих товарищей по заключению; после неудачного побега ему запретили иметь слугу. В этом отношении Латур-Мобур и Пюзи были счастливее своего бывшего командира: им разрешали общаться со своими слугами каждый день по три часа. Адриенне же не разрешили иметь горничную и заперли с дочерьми в камере, где пахло клоакой и было всего две кровати, предварительно отобрав кошельки и серебряные вилки. Еду им приносили солдаты, поглощать ее приходилось между койкой и отхожим ведром.

Тюрьму устроили в бывшем монастыре иезуитов, поэтому камеры на первом этаже были довольно велики: восемь метров в длину, пять в ширину, сводчатый потолок высотой метра четыре, но верхняя половина забранного двойной решеткой окна запиралась на замок, а нижнюю открывали лишь тогда, когда становилось совсем нечем дышать: воздух с улицы трудно было назвать свежим, поскольку он приносил с собой зловоние сточной канавы и солдатских уборных. Поганое ведро из камеры не убирали, чтобы узницам не нужно было ее покидать; в церковь их тоже не выпускали, хотя туда можно было дойти по коридору.

Завтрак — бурду, которую называли шоколадом или кофе, — приносили в восемь утра. В половине двенадцатого был обед: суп, каша, овощное рагу; в два часа дня можно было попросить добавки, салат или десерт, а за полчаса до наступления темноты подавали ужин: жаркое и полбутылки красного венгерского вина. Всё это заключенные оплачивали сами. Тарелки, похоже, никто не мыл, суп и кашу ели ложкой, жаркое — руками. Лафайет шутил, что ему это не в новинку: в Америке так едят ирокезы. В девять вечера гасили свет, и на всю долгую зимнюю ночь узники погружались в темноту. Печь топили извне, поэтому в камере было холодно; Анастасия и Виктория прижимались друг к другу на своей койке, чтобы согреться.

Самым счастливым временем было послеобеденное, когда им разрешали перейти в камеру Лафайета. Господи, как он изменился! Если бы они случайно встретились на улице, то не узнали бы друг друга.

Родители и дети усаживались на кровати (которую Жильбер купил себе сам) и двух стульях. В камере имелись еще два стола, вешалка, шкаф, полки для книг и еловый комод без замка, который, впрочем, был не нужен, потому что белье обратилось в лохмотья, а нового не выдавали. Начинались разговоры; Жильбер расспрашивал обо всём, что произошло за эти годы, а жена и дочери рассказывали ему о своих приключениях и о людях, которых он больше не увидит.

Мальзерба, дерзнувшего защищать короля, казнили со всей семьей: дочерью, зятем, внучкой и ее мужем, а также двумя секретарями, приписав им участие в заговоре с эмигрантами; не пощадили даже его старшую сестру, которой было уже семьдесят шесть, она взошла на эшафот в один день с Мадам Елизаветой — сестрой покойного короля. Герцог де Лозен расстался с жизнью из-за того, что подал в отставку; его жена поплатилась за родство с ним, хотя они почти и не жили вместе. Перед тем как лечь под нож гильотины, граф д’Эстен, герой Гренады, сказал: "Отошлите мою голову англичанам, они вам хорошо заплатят". Жима, верный адъютант Лафайета во время войны в Америке, погиб на Мартинике, командуя экспедиционным корпусом из французских эмигрантов, который высадили там англичане; Шарль де Дама был убит на Котантене.