Пока ты пытался стать богом… Мучительный путь нарцисса
Шрифт:
В этой странной семье наступил какой-то новый период: каждый был занят чем-то очень личным, и каждому при этом было очень даже хорошо. Только Валюшка почему-то совершенно не находила себе места. Ее уютно-заботливая функция как-то сошла на нет за ненадобностью, и она все чаще оставалась сама с собой, а в самой себе обнаруживала только пустоту и тревогу. На работе, куда она ходила с удовольствием, было все как всегда – экзаменационные хлопоты, завершение учебного года. Но семья, дом для нее были всегда важнее всего: Ромашка, девчонки, всегдашние гости – именно этим она жила, именно это было для нее самой большой ценностью, самым большим богатством. И вот
Она впервые за много лет стала ощущать свой возраст. Тело настойчиво напоминало о себе, но уже не эротическими желаниями, как раньше. Дня не проходило, чтобы Валюшка не чувствовала то ноющий скрежет в коленях, то непонятно откуда взявшуюся одышку, то перепиливающую надвое боль в пояснице. И решившись однажды рассмотреть себя в зеркале, она вдруг с ужасом увидела в нем увядающую женщину с еще густыми, но тусклыми волосами, приветливым, но усталым лицом, с потухшими глазами, кожей гладкой, но как будто слегка присыпанной пеплом. С этой женщиной Валюшка столкнулась впервые. «Не может быть, что это – я!» – хотелось ей крикнуть, но не было сил кричать, и она просто выключила бра, от чего стареющая женщина, чем-то так похожая на Валюшкину мать, растворилась в темноте.
Но в постели, когда закрытые глаза казались прочным залогом забытья, сон незаметно рассеивался так же, как все теперь ускользало от нее в этой жизни: и семейное счастье, и стабильность, и ощущение собственной нужности, и красота. Вспомнились мама, в сорок пять лет сгоревшая от рака, невыносимый период ее умирания, вечно пьющий отец, считавший болезнь и смерть жены основанием для длительного запоя.
Вечно терпящая мама… Она многое могла вынести, приносила себя в жертву ради других. Интернатские детки всегда висли на ней, как недозрелые груши; от отца она терпела не только немыслимые унижения, но и побои. Став подростком, Валюшка начала бросаться на отца: кричала, стыдила, защищала мать. На что ее вполне представительная мама как-то съеживалась и шептала:
– Не надо, дочка, он просто выпил, ему плохо. Ты ведь знаешь, как он страдает от того, что не может рисовать. Кому нужны художники в нашей дыре? Ты ж понимаешь, как на работе ему не сладко.
– Чего не сладкого-то в работе вахтера? Сиди себе да сиди. И кто ему мешает рисовать – пришел «два через два», отоспался и рисуй себе!
– Ну когда рисуй-то, дочка, все ж дела у него…
– Нет у него никаких дел, кроме как водки выпить. И вообще, мам, раз работа не нравится, он что – должен швырять в тебя ужином? Пусть едет в Ленинград или в Москву, если здесь ему – дыра. Мне бы тоже больше понравилось жить в столице.
– Сложно ему, видишь, как страдает. Он же, когда не пьет, совсем другой человек: и ласковый, и заботливый, и вообще все может. Мне тут еще травок дали, чтобы ему в суп подсыпать, чтобы пил меньше, должно помочь. У Ольги Сергеевны муж уже неделю не пьет после того, как она ему давать их начала.
Мама увядала быстро и мучительно. Ничего не подозревавшая Валюшка, сдав сессию и вернувшись домой на лето, внезапно нашла ее похудевшей, превратившейся в маленькую постаревшую девочку, укрытую до подбородка легким одеялом. На кухне пьяный отец размазывал слезы:
– Вот ведь какие дела, дочка. Мамка-то наша вишь как расхворалась, не поднимается, и жрать дома нечего, и по ночам спать мне не дает, все стонет, стонет…
В больнице,
После похорон отец снова воцарился в их квартире, которая через неделю стала походить на бомжатский приют. Уезжая в Москву, она понимала, что и дома у нее теперь тоже нет. Возвращаться некуда. Возможно, поэтому она так ценила все, чем потом одарила ее жизнь: Ромашкой, дочками, домом, интересной работой, друзьями. Какой счастливой она была много лет! Без трудностей не обошлось: бедность, всего мало, Катюшка вечно болела, Ромка все себя искал, его матери никак угодить было невозможно, но это были… всего лишь рядовые трудности, не страшно. Страшно почему-то теперь. Теперь, когда все хорошо. У Ромки отличная работа, бегает счастливый и фонтанирующий. Катюшка окрепла, Лизонька – какая молодец, дай Бог, чтобы с поступлением у нее все прошло благополучно… Почему ж так страшно-то? Вконец измотанная, Валюшка засыпала только под утро.
– Давай встретимся в кафе, кофейку попьем, поболтаем.
– Ну давай, – согласилась я. Мы почти никогда не сидели с Ромкой в кафе, всегда собирались у них дома, Валюшкины ужины с лихвой заменяли нам любые ресторанные изыски. Сейчас, правда, все любят выпить кофейку в каком-нибудь заведении, да и ехать в Бутово сегодня явно не хотелось.
Ромка был хорош: небрежно расстегнутая рубашка, модный светлый пиджак, который я никогда у него не видела, ямочки на щеках убийственно обаятельны, а из глаз широкими потоками лилась любовь ко всему живому. Он едва задал свой вопрос: «Как дела?», ответ на который, как всегда, нимало его не волновал, и я уже догадалась, о чем пойдет разговор.
– Я в порядке. Как у тебя?
– У меня все отлично! Но сотрудники – идиоты, конечно. И с шефом, как ты понимаешь, приходится постоянно биться – отстаивать концепцию журнала.
Они ж все о продажах пекутся, а моя задача – чтобы все это не превратилось в несусветную лажу. Ну да я не об этом…
– Не томи. Что-то случилось?
– Да нет. Как ты находишь Лизу? Как думаешь, мать ее не задавит? Уж так она за нее взялась… – Он чему-то мечтательно улыбнулся, как только заиграла весьма романтичная джазовая композиция.
– Ром, при чем тут Лиза? Ты же не об этом хотел со мной поговорить.
– Да, не об этом. А откуда ты знаешь?
– Да не знаю я ничего! Говори же!
– Понимаешь, похоже, я влюбился. Она…
Дальше я перестала слушать, как оглохла. «Черт, я так и знала! Влюбился он, гений хренов! А Валюшка как же?! Как ей-то жить теперь?!»
– Ты меня не слушаешь? Ты что, не рада за меня?
– Я рада, Ром, но я думаю, как же Валюшка? Ты же женат, ты помнишь об этом?
– Чего ты загундела-то, мы ж не на партсобрании. Семья, Валюшка – все помню. Я ж никого не бросаю. Что за паника, Крот, дружище?