Покидая тысячелетие. Книга вторая
Шрифт:
– Володя с Борей на обед отвалили. Серега и Гошка сейчас придут, – как бы доложил мне Толя. – Ты же дал им деньги на водку и закуску.
– Так я и должен дать…
Маленькими молоточками стучали у меня в голова слова Баржанского, сказанные им когда-то на скамейке возле «Гостиного двора»: «Любой народ – жертва ничтожеств, идеологии и времени. Немцы – жертвы Гитлера, монголы – главные жертвы Средневековья, завоевав на время полмира, они навсегда лишись развития». Потом барабанной дробью зазвучали какие-то лающие речи, звучали они
– Выпей немного. Привыкай! – Тряс меня за плечи Щитиков…
Привык я только на второй день. Высокий поэт Володя заметил, что привык я быстро и посоветовал Толе отнести Белле Иосифовне часть моего гонорара, а заодно сообщить, что её любимый племянник находится в писательских дачах.
– У кого конкретно не называйте. Тётя Белла может и примчаться! Сегодня мы туда поедем. – Напутствовал Володя.
Но вместо Беллы Иосифовны в редакцию примчалась Дина. Увидев меня в классическом состоянии байкальского писателя, она долго смеялась. Ей было не привыкать к таким картинам.
– Только не бросайте, а если папа появится, то пусть заберёт его к себе, – велела она Володе. – Папа опаздывает с этого «АЗ и Я»
– Будет сделано, Диночка. Да он в норме!
– Динка, ни одной клеточкой не беспокойся за меня! – Запротестовал я, вставая с дивана.
– В нормальной он кондиции, Дина, – Уверенно басил двухметровый Володя.
Позже я узнал, что он жил в соседнем от нас доме.
Но я ещё не знал, что это только начало, так сказать, ранний рассвет жизни байкальского писателя…
– Говорят, Баржанский в городе.
– Берлинскую стену всё-таки надо убрать!
– А кто её уберёт?
– Она прочнее китайской!
– Азар, читай стихи. Ты вчера вообще классику читал.
– Или Есенина сбацай!
– Да разве стихи меня волнуют, когда я даже о себе не беспокоюсь.
– О родине что ли? – рассмеялся щуплый Гошка.
– Причём тут родина? Есть что-то больше меня, родины, тебя… Вот что меня волнует. Такие вот дела…
Внезапно стало тихо. Мелькнуло что-то белое. Я поднял голову. В дверях стоял Баржанский.
– Горизонт твоих представлений стал совпадать с возможной жизнью. Ну, здравствуй! Кто таким пойлом угощает будущее нашей литературы?
На столе возникли пузатая бутылка коньяка и два яблока.
Вот он – искуситель.
Глава четвёртая
В шестьдесят шесть он выглядел сорокапятилетним.
Красивым жестом дядя Саша Баржанский налил полстакана коньяка и торжественно протянул мне:
– Береги себя! Пусть твои горизонты совпадут!
Коньяк обжёг горло и пообещал вернуться, но был придавлен яблоком. Хохот в ушах усилился, образы снова стали размытыми.
– Вообще пить не умеет. Учить надо!
– Для того, чтобы стать писателем надо иметь железную
– Лишь бы руки не тряслись!
– Что руки! О голове думайте.
– Головой?
– Да не об этой голове.
– Проверено?
– Пьянствовать здесь пошло. Мир рушится. Надо петь и плясать на его обломках. Идём в «Дружбу».
Это объявил Баржанский, учивший меня тому, что, если нельзя остановиться пьянку, то надо его возглавить.
Видимо, горизонты моих представлений никак не совпадали с реальной жизнью. А почему они должны совпадать? Что-то всегда осуществляется в человеке для того, чтобы явиться. Совпадение тут только мгновенное, уловить невозможно. Но, если оно стало ступенькой для дальнейшего продвижения, то ниже шагнуть уже невозможно, только – выше. Мысль схвачена и зафиксирована.
Явился дядя Саша Баржанский. Не с боржоми, с коньяком явился. И объявил полнейшее освобождение от всяких условностей, в том числе от идеологии и прочих, ставших привычными, условностей нашего мира. В результате такого неожиданного освобождения жизнь покатилась рывками и совершенно непредсказуемо.
Взрывающийся музыкой и звоном оркестр, мириады мигающих огней, появляющиеся из мглы кричащие лица, дирижирующий всей этой чертовщиной Баржанский, визжащие девушки и блестящий саксофон, выплёскивающий из хобота крики похотливого слона.
Неожиданно саксофон неистово затрубил и пропал во мгле…
Очнулся я от того, что по мне кто-то ходил. И даже напевал, вернее напевала. Спина похрустывала и ощущала приятную тяжесть и прикосновение босых ног. Перед глазами были стол, телефон, в окно пробивалось всеми животворящими лучами июньское солнце. На ковровой дорожке – женские шлепанцы.
– Где я? – Не то альтом, не то дискантом вопросил я, чувствуя, что разучился говорить.
Наверху раздался смех и мягкий женский голос ответил:
– В кабинете заместителя директора ресторана «Дружба». Александр Евгеньевич велел привести вас в норму. – С этими словами с моей спины мягко опустилась на ковровую дорожку симпатичная девушка в синей ресторанной униформе, лицо которой было в обрамлении светлых локонов.
Она всунула ноги в шлёпанцы и улыбнулась, показав на щеках милые ямочки, в глазах – задорный огонёк.
Оказалось, что я лежу на кушетке непонятного назначения.
– Какой Александр Евгеньевич?
– Так вы не знаете его? Однако! Баржанский Александр Евгеньевич. Он сказал, что вы его племянник.
– Это ресторан?
– Это кабинет Аллы Петровны. Дальше – кухня, потом – ресторан. Александр Евгеньевич здесь иногда отдыхает после застолий с гостями.
– Простите, – просипел я. – А кто вы?
– Олеся, официантка этого ресторана. Александр Евгеньевич попросил меня и Кристю присмотреть за вами. Я недавно сменила Кристю, а утром начала делать вам массаж. Мы всегда делаем по утрам массаж Александру Евгеньевичу.