Поколение одиночек

Бондаренко Владимир Григорьевич

В.Б. Мне кажется, в любом случае они проиграли. Ты был известен и без всяких тюрем, но через тюрьмы прошли и стали сильными молодыми лидерами твои соратники. Та же Нина Силина, тот же Сергей Аксёнов. Да и много других… Тюрьма кого-то ломает, а кого-то закаляет и делает лидером и врагом системы. Нынешние власти повторяют ошибки царизма. Те же ребята, прошедшие тюремный опыт, станут несомненными вожаками, которые легко будут перепрыгивать через красные заградительные конформистские флажки общества потребления… За ними будущее.

Э.Л. У нас есть уже масса людей, прошедших через тот или иной тюремный опыт, и к сожалению, продолжают проходить. Нина Силина вела себя абсолютно несгибаемо, всё время улыбалась, дерзко отвечала, в карцере побывала несколько раз в Саратовском централе. А она выходит

из карцера и говорит следователю: придём к власти, вас всех поставим к стенке. Чего я не мог позволить себе, то могла себе позволить Нина.

В.Б. Сильно отличались условия жизни в колонии и в тюрьме? Где тебе было легче?

Э.Л. Безусловно, в тюрьме было легче. Мы попали в самую красную колонию. Это дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина. Внутри правят бал сами заключённые под строгим контролем ментов. Я вышел из колонии невыспавшийся, голодный, не дают ни минуты покоя. Постоянные мероприятия. Подъем в 5-45 утра. Пострашнее любого дисбата. У тебя нет ни одной свободной минуты. Три поверки в день. Стоишь от тридцати минут до часа. Ходим строевым шагом. Всюду контроль на всех пропускных пунктах. Постоянные чтения лекций. Только освободишься, опять всех выстраивают, опять в клуб. Даже если какой-нибудь концерт, голову опустил – пять суток карцера. Полное понимание несвободы. В тюрьме я сидел в Саратовском централе для особо опасных преступников. Много рецидивистов, тяжёлых статей, раздавали пожизненные заключения налево и направо. Но зато там почти не было режима. В 5-45 один из камеры взял всю кашу в окно, и все легли спать до поверки. Входили в камеру с 8-30 до 9-00, сказали «Здравствуйте», и всё. Легли опять. Там тоже были свои неприятности. Не курорт. Но хотя бы не было такой суровой тяжелой дисциплины.

В.Б. Так уж получилось, что в тюрьме ты праздновал свой юбилей. Мы отпраздновали его в Большом зале ЦДЛ здесь в Москве, послали тебе бутылку стариннейшего коньяка от олигарха. А как ты праздновал в Саратове?

Э.Л. О том, как вы здесь провели вечер в ЦДЛ мне рассказывали, спасибо и тебе и другим. Вообще спасибо всем писателям, оказавшим поддержку, подписавшим письма протеста, обращения в суд и так далее, спасибо газетам, тоже активно поддерживавшим меня. У нас всё-таки есть уже хоть какое-то гражданское общество. Иначе бы мне сидеть в тюрьме еще много лет. А свой юбилей я в тюрьме отпраздновал в пределах возможного, хорошо перекусили, почефирили и легли спать. Вот и всё. Никаких приключений не было. Много поздравлений пришло с воли. А Березовский коньяк я выпил уже когда вышел на волю.

В.Б. Я знаю, что тебя хотят твои издатели из «Ад Маргинем» позвать с собой на книжную ярмарку во Франкфурт-на-Майне. Поедешь, если разрешат?

Э.Л. Было бы интересно. Глядишь, там бы и с Путиным встретились. Есть о чём поговорить. Но если честно, сомневаюсь, что дадут заграничный паспорт, сомневаюсь, что разрешат поездку, и еще больше сомневаюсь, что впустят обратно в Россию. Поэтому, скорее всего откажусь. Здесь дел много.

В.Б. Удачи тебе во всех делах.

Униженные эстет, как герой народного бунта

Думаю, в любом случае кривая вывела бы Эдуарда Лимонова в лидеры сопротивления. Главным в жизни для него стало не искусство для избранных, не стихи или проза, как некий концепт, с которым он играет, а само существование, как сопротивление враждебному миру, которое становится больше и значимее его собственного эгоизма, его эстетизма, больше и значимее его литературных парадоксов. Неправы те, кто считает увлечение Лимонова политикой еще одним арт-проектом, игрой пресыщенного эстета, громкой рекламной акцией.

Во-первых, если это игра, то игра со смертью. Мало кому под силу такая игра.

Во-вторых, думаю я, долгие годы общающийся с Эдуардом, его игра давно переросла в осознанное стремление к сопротивлению, к борьбе с ненавистным ему буржуазным миром. И от былых друзей он отвернулся не по политическим причинам, а из-за их внезапно проявившейся в годы перестройки буржуазности. Не может быть буржуазного андеграунда. И потому место художника всегда на баррикаде.

Его судьбу уже сейчас можно сравнивать с судьбой другого «агитатора, горлана, главаря», Владимира Маяковского. Путь от футуристической редиски

в петлице и стихов «Люблю смотреть, как умирают дети» к поэмам «Ленин» и «Хорошо», к плакатам и «Окнам РОСТА», к революционным стихам, к «Левому маршу», и далее к осознанию государственности, великой державности своего дела, своей миссии, и неслучайному признанию Иосифа Сталина, что «Маяковский был и остается лучшим поэтом советской эпохи», спустя более чем полвека повторился, преобразился в путь Эдуарда Лимонова. Он тоже от ранней концептуальной поэзии, от авангардного минимализма, от роли эксцентричного абсурдиста в кругу своих лианозовских друзей прошел путь сначала до трагического, пока ещё экзистенциального бунта отверженного и покинутого поэта в романе «Это я – Эдичка», бунта против всех режимов и всех государств. А затем Эдуард Лимонов с неизбежностью пришел к построению своей национал-большевистской утопической модели общества, к новому коллективизму, к новой народности. Отверженный и эмоционально неблагополучный творец почти всегда становится народным бунтарем. Разве что финал пока ещё у Эдуарда Лимонова, к счастью для нас, не схож с финалом Маяковского. И даже почти пророческие стихи о смерти в Саратове оказались преодолены сильной волей и строго организованным сознанием лидера партии, политика, главаря. В данном случае он победил в себе поэта.

Умру я здесь в Саратове в итогеНе помышляет здесь никто о БогеВедь Бог велит пустить куда хочуЛишь как умру – тогда и полечу.…Все слабые за сильного держалисьИ никогда их пальцы не разжалисьИ сильный был в Саратове замученА после смерти тщательно изучен.

Нет, его предсказание саратовской смерти, также как и других своих смертей в молодости, не сбылось. Натолкнулось на иную стихию. В этом главное противоречие Эдуарда Лимонова. Глубочайший осознанный эстетизм, любование собой и своими действиями, манерность, игра с вещами и с друзьями, всё то, что сближало Эдуарда Лимонова с лианозовским кружком поэтов и художников, поглощалось или вовсе уничтожалось гораздо более сильной страстью, страстью национального русского героя, противостоящего распаду и страны, и общества, и культуры, стремлением к осознанному политическому и общественному лидерству в этом народном сопротивлении… Его жизнь оказалась сильнее и значимее его искусства, его борьба оказала огромное влияние на стиль и смысл его же творчества.

Вышедший в издательстве «Ультра. Культура» наиболее полный сборник стихов Эдуарда Лимонова «Стихотворения», куда вошли его стихи от самых ранних до написанных недавно в тюрьме, помогает нам и в политике, в лидере партии, в бывшем политзаключенном, в прославленном прозаике обнаружить следы исчезнувшего поэта, сумевшего свои поэтические переживания маленького неблагополучного человека сделать близкими миллионам таких же как он людей.

От меня на вольный ветерОтлетают письменаПисьмена мои – подолгуЗаживете или нет?

Его ярко звучащие письмена придали больший вес его ярко звучащим поступкам. Писателя Лимонова в охотку слушала вся страна в начале перестройки, а затем уже колонны молодых нацболов поверили ему, как своему вождю, по сути, доверили ему свои жизни. Не есть ли это высшее признание поэта?

По-моему, первым, кто обратил внимание читателей на то, что сквозь эксцентричный эстетизм Эдуарда Лимонова прорывается сама жизнь со своими проблемами, прорывается трагическое восприятие и себя, и своей эпохи, был Иосиф Бродский. Будущий нобелевский лауреат написал очень верное, отнюдь не праздное предисловие к лимоновской подборке стихов в журнале «Континент»: «Обстоятельством же, отличающим Э. Лимонова от обернутое и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический прием, сколь бы смел он ни был… никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой степени эмоционального неблагополучия – то есть того материала, который, как правило, и есть единый хлеб поэзии…»