Покрывало для Аваддона
Шрифт:
– Ага, – кивает Августа. – Ясно. А что?
– Что – что?
– Что получится-то?
– Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.
– А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то сё… Эло… хаим…
– Это – не имя, – говорит Ленка, утирая чёрной рукой пот со лба. – Это – заменитель. Описывающее слово.
– Приятно вас слушать, дамы, – говорит сторонний голос.
Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но
– Так редко можно услышать культурную речь, – гнёт своё человечек, – и увидеть людей, которые чтят закон. Вон, дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. – Он кивает на бесформенную панаму Августы: – А вы, – оборачивается он к Ленке, – постыдились бы, дамочка.
Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.
– Пся крев! – говорит, наконец, Августа. – Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?
– Я похожа на негритянку, – говорит Ленка. – А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдёт. Я кладу букет?
– Валяй. И осторожно. Краску размажешь…
Августа достаёт из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков – сначала крупный план, потом общий. Ленка льёт растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти всё равно остаются чёрными.
– Мне тоже оставь, – говорит Августа, – а то, что студенты подумают?
– Подумают, что ты красила, – отвечает Ленка.
Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.
– Лена, – говорит Августа, – а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки?
– Нет, – говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, – там – тупик. И потом…
Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:
– Там…
– Что – там?
– Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семёнович.
– Обычное дело, да? – спрашивает Августа.
– Два! – трясёт головой Ленка. – Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала?
– Пятую. – говорит Августа. – Пятую… или шестую… нет, пятую…
– День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!
– Ладно, – примирительно говорит Августа, – завтра придём. Этот Гершензон не так запущен, как тот.
– Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.
– Ну и что?
– Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!
– Ну и что?
– А то! Придётся в воскресенье, что поделаешь.
– В воскресенье, – возражает Августа, – у меня пересдача.
– Брось,
– Ещё чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?
– Нет, чужие.
– Повезло, – комментирует Августа.
– Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…
– Ну, тогда не знаю, – теряется Августа.
– Дамы? – раздаётся давешний голос, – прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?
То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.
– Направо, – любезно говорит Августа.
– Огромное вам спасибо…
Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредёт по аллее.
До Ленки долетает тяжёлая волна удушливого запаха.
– Господи! – говорит она шёпотом, – ты видела?
– Что я должна была видеть? – в полный голос спрашивает Августа.
– Он же весь синий!
– Лена, – холодно говорит Августа, – ты сошла с ума.
– А она хорошо выглядит, – одобрительно говорит Сонечка Чехова.
– Да никак она не выглядит, – говорит Ленка, – как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…
– Брось, ты просто ей завидуешь, – говорит Сонечка Чехова. – Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.
– Знаю я, почему она его читает…
– Ты всё сводишь к пошлости… А она – чистый, культурный человек. Её имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь.
– Это не грязь, – защищается Ленка, – это краска…
– Какая разница? Тише, не мешай слушать.
Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет.
– Композиция, – говорит она с придыханием.
– Это не женщина, – шепчет поэт Добролюбов, ёрзая на бархатной табуретке, – это Примавера…
Девочка с телевидения берёт наперевес камеру. …мы вышли в сад, – задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос её постепенно набирает силу, – и ночь текла меж нами…
– Из какого сундука она извлекла это старьё? – возмущается Ленка, – оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать…
– Это и есть мои, – сухо произносит Добролюбов. – Лирический цикл.
– Ох, я хотела сказать…
– Да тише вы, – шипят сзади.
– …и страсть звенела стременами…
Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал.