Покуда над стихами плачут...
Шрифт:
Об эсеровщине, мужиковствовании Твардовского с бешенством говорил мне Сельвинский.
И тот и другой считали, что они правильно отображают линию, а Твардовский — неправильно. Однако и политическое, и литературное руководство было совсем иного мнения. На основании многих разговоров у меня сложилось мнение, что Фадеев, еще в начале тридцатых годов замысливший повернуть нашу поэзию к народности, к национальности, к фольклорности, некоторое время надеялся, что для этого достаточно будет усилий лично ему знакомых и лично ему приятных Луговского и Сельвинского, если на них повлиять. Фадеев влиял, Луговской, Сельвинский (и многие иные той же примерно школы поэты) старались, но у Луговского выходило хоть и народно, но скучно, у Сельвинского — и скучно, и ненародно.
Тогда Фадеев от немалого своего ума разыскал людей, для которых сельская тема, фольклорное оснащение, некрасовские традиции, хорей, понятность, все то, что тогда, в конце тридцатых годов, казалось обязательными атрибутами народности, были результатом не фадеевского влияния или изменения конъюнктуры, но результатом сердечной склонности, воспитания, жизненного опыта.
Так
И Сельвинскому, и Кирсанову, и Асееву, и многим другим Твардовский действительно не нравился. Они от всей души не считали его поэтом и раздражались, когда я с ними спорил.
Однако эта неприязнь удваивалась, если не удесятерялась, оттого, что этого непоэта и власть, и читатель, и тот же Фадеев считали поэтом не только более нужным, но и более талантливым, чем они сами.
Кто был благороднее, рыцарственнее в этой распре?
А что такое, собственно, благородство, рыцарственность?
Друзья Заболоцкого (наверное, Алигер и Казакевич) собрали его стихи [99] и в хорошем 1954 году отнесли их Твардовскому. Караганова им помогала.
Твардовский вернул все стихи, сказав, что ничего и никогда напечатано быть не сможет.
— Кроме, пожалуй, парочки вот этих, пейзажных.
— Все будет напечатано через два года, — сказал Заболоцкий и оказался прав.
Разговор был, по-видимому, столь оскорбителен, что до конца дней своих Заболоцкий относился к Твардовскому с полной и исчерпывающей враждебностью.
99
Друзья Заболоцкого (наверное, Алигер и Казакевич) собрали его стихи…
Маргарита Иосифовна Алигер (1915–1992) — русская поэтесса. Автор культовой поэмы «Зоя» (Сталинская премия 1943 года).
Эммануил Генрихович Казакевич (1913–1962) — русский писатель. Автор военных повестей «Звезда», «Двое в степи», романов «Весна на Одере», «Дом на площади» и др.
Понимал Твардовский, что Заболоцкому в том году стихи было нести практически некуда, что отказывает он не от места на страницах «Нового мира», но от литературы вообще?
Должен был понимать.
Вот случай менее крайний.
Сельвинский с бешенством рассказывал, что трагедию «От Полтавы до Гангута» Твардовский возвратил ему с такой мотивировкой:
— Наш журнал называется «Новый мир», а ваша вещь о войне. И о давно прошедших временах.
Одинокая молодость, опоздавшее на несколько лет признание, равнодушие мэтров ожесточили Твардовского.
Состояние поэтической профессии он оценивал иронически, к коллегам (ко всем или почти ко всем) относился плохо.
Правда, по-разному. Писавших похоже на него — презирал. Писавших непохоже — ненавидел. Может быть, это слишком сильное слово. Но «не любил» не выражает отношения даже в малой степени.
В купе международного вагона он сказал мне вполне искренне дословно следующее:
— Каково мне, Б. А., быть единственным парнем на деревне и чувствовать, что вокруг никого.
Продолжение тирады было прервано тихим смехом Заболоцкого.
В том 1957 году Твардовскому не нравилась вся русская поэзия, начиная с Некрасова. Есенин — особенно, но и Маяковский, Блок. О Пастернаке он выразился:
— Конечно, не стал бы за ним с дубиной гоняться. — Это и было пределом его доброжелательства к Пастернаку.
Заболоцкому при мне он продекламировал немалый кусок из какого-то старого его стихотворения (кажется, из «Цирка») и добродушно сказал:
— Ну и загибали же вы!
Доброкачественность Заболоцкого в ходе совместной поездки уже вполне выяснилась. Твардовский был полон к нему добрых чувств, но отношения к стихам утаить не мог.
Мартынову (и где! в Сицилии!) он сказал:
— Вот итальянцы пишут, что у вас есть интересные поэмы о Сибири. Надо бы познакомиться, потому что стихи-то ваши — невесть что!
Заходеру, принесшему в журнал «От А до Я» — первую свою детскую вещь:
— Вы думаете, мы потому не берем, что у вас фамилия не круглая? Потому что стихи — до двугривенного рубля не хватает [100] .
Умел выбирать убедительные и действенные оскорбления и применял их не без удовольствия.
100
Заходеру, принесшему в журнал «От А до Я» — первую свою детскую вещь: — Вы думаете, мы потому не берем, что у вас фамилия не круглая? Потому что стихи — до двугривенного рубля не хватает.
Борис Владимирович Заходер (1918–2000) — русский поэт и переводчик. Стихи для детей. Лирика. Переводы с польского и чешского (Чапека, Бжехвы, Тувима). Широкую известность и любовь читателей завоевали его переводы «Алисы в стране чудес» Льюиса Кэрролла и «Винни-Пуха» А. Милна. Озорные двустишия и четверостишия Заходера, которые он называл «заходерзостями», пошли «в народ», стали пословицами, поговорками.
Вот одна из них:
Буржуазный онанизм Расслабляет организм. Наш советский онанизм — Укрепляет организм.Не могу удержаться, чтобы не привести тут еще и такую его «заходерзость» — не столь известную, но в своем роде не менее замечательную. Это его «Ответ на извечный русский вопрос „Кто виноват?“»:
Чья же, чья вина? НеВряд ли надо объяснять, какого «Вову» автор тут имеет в виду.
Ну а что касается оскорбительной реплики, брошенной ему Твардовским, то сам Заходер пересказывал ее несколько иначе. В его изложении эта реплика звучала так: «Не потому, что фамилия у вас не круглая, а потому, что стишкам вашим до рубля девяти гривен не хватает».
Даже еще обиднее.
Однажды (по дороге из Италии) он сказал мечтательно:
— Все хорошее, что было в советской литературе, проскочило случайно. — И начал перечислять: — «Тихий Дон», «Как закалялась сталь» и мой «Теркин». — Список был длинный, и у каждого номера была своя печальная история — запреты, поносная критика, возражения власть имущих, например, Горького.
Себя он, конечно, причислял к проскочившим случайно. Но тогда, в 1957 году, не так уж часто оглядывался на непроскочивших. А потом стал оглядываться все чаще и чаще.
В. С. Гроссман с бешенством рассказывал:
— Он на каком-то приеме говорит мне: «Посмотри на Бубеннова, он похож на Чехова».
Дело, понятно, было до 49-го года, и Бубеннов в ту пору был просто молодой, быстро идущий в гору писатель [101] . Но Гроссман никому и ничего не прощал, даже недогадливость. Эту недогадливость он, выражаясь словами Пушкина, вспоминал «со злобной радостию».
— Польский союз писателей послал делегацию. А нас несколько человек направили встречать их к границе. Встреча, банкет, гонор. А ночью залезли мы с ними в купе, стали они раздеваться на ночь, и трусишки у них такие драные, такие латаные.
101
Дело… было до 49-го года, и Бубеннов в ту пору был просто молодой, быстро идущий в гору писатель.
Михаил Семенович Бубеннов (1909–1983) — русский советский писатель, автор военного романа «Белая береза» (1947; Сталинская премия 1948 года).
Смысл реплики Слуцкого в том, что после 49-го года, ознаменовавшегося первой волной шельмования «безродных космополитов», Бубеннов стал одним из главных закоперщиков всех — официальных и неофициальных — антисемитских кампаний.
27 февраля 1951 года в «Комсомольской правде» появилась откровенно «жидоедская» статья Михаила Бубеннова «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы». Эта попытка развязать очередную антисемитскую кампанию была, видимо, его личной инициативой и «сверху» поддержана не была.
В январе 1953 года, вскоре после сообщения ТАСС об аресте «убийц в белых халатах», в «Правде» появилась погромная статья Бубеннова о романе Василия Гроссмана «За правое дело», одобренная и, кажется, даже инспирированная самим Сталиным. Во всяком случае, к публикации этой была сделана сноска, в которой говорилось, что редакция «Правды» точку зрения автора статьи полностью разделяет и от души к ней присоединяется. Никогда — ни раньше, ни потом — «Правда» таких сносок к печатавшимся на ее страницах статьям не давала.
Всеми этими своими подвигами, а также грубыми антисемитскими выходками на бытовом уровне Бубеннов заслужил славу самого злостного антисемита в Союзе писателей. А может быть, даже и во всем СССР. Соперничать с ним в этом качестве мог только известный в ту пору драматург Анатолий Суров.
И вот однажды они подрались.
Уж не знаю, что они там не поделили. А может статься, это был даже какой-нибудь принципиальный, идейный спор. Один, может быть, доказывал, что всех евреев надо отправить в газовые камеры, а другой предлагал более мягкий вариант: выслать их на Колыму. Или еще того либеральнее — в Израиль.
Как бы то ни было, они подрались. И драка была серьезная. В ход была пущена даже мебель — стулья, табуретки…
Случилось это в старом писательском доме в Лаврушинском переулке. Увлеченные борьбой супостаты выкатились из этого облицованного мрамором дома прямо на улицу, на потеху толпы народа, образовавшей традиционную очередь в Третьяковку. Оружием одного из сражающихся, как рассказывали очевидцы, стала вилка, которую он вонзил своему оппоненту в зад.
Сражение это вдохновило Эммануила Казакевича. Вдохновило настолько, что он описал его не прозой, как это можно было бы ожидать, а стихами. И даже облек свою поэтическую зарисовку в чеканную форму сонета:
Суровый Суров не любил евреев, Он к ним враждой старинною пылал, За что его не жаловал Фадеев И А. Сурков не очень одобрял. Когда же Суров, мрак души развеяв, На них кидаться чуть поменьше стал, М. Бубеннов, насилие содеяв, Его старинной мебелью долбал. Певец березы в жопу драматурга С ужасной злобой, словно в Эренбурга, Столовое вонзает серебро. Но, следуя традициям привычным, Лишь как конфликт хорошего с отличным Решает это дело партбюро.В сочинении этого сонета, во всяком случае в доведении его до совершенства, принял участие сам Твардовский. Именно он, как рассказывали свидетели творческого процесса, подарил Казакевичу замечательную (едва ли не лучшую во всем стихотворении) строчку: «Столовое вонзает серебро».