Покуда над стихами плачут...
Шрифт:
— Вам будут говорить много неверного о словах Никиты Сергеевича, но вас очень любят, и все будет хорошо.
Звонил корреспондент, если не ошибаюсь, Рейтер. Трубку взял И. Г. Послушал и сказал:
— Говорит: все знают, что вы смелый человек. Скажите же наконец, что вы обо всем этом думаете.
К вечеру пришли Каверин и Паустовский с новостями очень скверного свойства. Поучительно было наблюдать мрачного, подавленного Эренбурга, мрачного, возбужденного Паустовского и улыбающегося Каверина, который сказал:
— А я, знаете, так устроен, что уверен, что все обойдется. Просто не могу поверить, что будет плохо.
На него немедля обрушились, недвусмысленно объясняя его оптимизм крайней молодостью и неопытностью. А Каверину тогда уже было за шестьдесят.
Правя мемуары, я, конечно, иногда разрушал музыку фразы, которая всегда выговаривалась прежде, чем выстукивалась на машинке. Вообще говоря, мемуары читали (до журнальных редакторов) всегда и по главам — Наталья Ивановна (она их перепечатывала) [88] , Любовь Михайловна, Ирина Ильинична, я и Савич [89] . Кроме того — так сказать, узкие специалисты. Например, главу о Назыме — Бабаев, которого я пригласил. Главу о Маркише — родственники. Главу о Бабеле — Антонина Николаевна и, наверное, Мунблит [90] . Мелкие справки наводились по малому «Ля-руссу» и Большой советской энциклопедии (2-е издание). В случае надобности читалась всякая дополнительная литература. Эренбург слушал замечания, даже требовал их, спорил, часто соглашался. Один из важнейших законов, которые он выработал для мемуарной книги, — не писать о плохих людях (кажется, почти никто из них не удостоен отдельной главы) и не писать плохого о хороших людях. Эренбурга обвиняли в очернительстве, а закон, оказывается, толкал на лакировку.
88
…
«Наталья Ивановна» — это Н. И. Столярова, многолетний секретарь И. Г. Эренбурга.
Об удивительной судьбе этой замечательной женщины и ее героической деятельности, выходящей далеко за пределы того, что требовала от нее ее должность секретаря Эренбурга, подробно рассказал А. И. Солженицын. Я приведу здесь только самое начало его увлекательного рассказа.
«Когда в 1906 году на Аптекарском острове в Петербурге намечено было революционерами взорвать дачу Столыпина и так убить его вместе с семьей (и убили три десятка посетителей и три десятка тяжело ранили, с детьми, а Столыпин остался цел), — одна из главных участниц покушения, „дама в экипаже“, была 22-летняя эсерка-максималистка Наталья Сергеевна Климова, из видной рязанской семьи. Она была арестована, вместе с другими участниками покушения приговорена к казни. Сама Климова не просила помилования, но это сделал за нее отец, ни много, ни мало — член Государственного Совета. По его просьбе император помиловал двух участвовавших женщин — Наталью Климову и Надежду Терентьеву, купеческую дочь. Заменили им на вечную каторгу… Начало срока Климова отбывала в Новинской тюрьме в Москве, там скоро очаровала и духовно подчинила надзирательницу — и с ее помощью устроила знаменитый „побег тринадцати“ женщин… В ночь после побега Климову отвезли в дом либерального адвоката, где она и жила в безопасности месяц, пока жандармы стерегли рязанский дом Климовых и имение. Затем она приняла облик глубокого траура, и адвокат проводил ее на поезд, идущий в Сибирь. Она перебралась в Японию, а оттуда поплыла в Лондон — к Савинкову, снова в Боевую Организацию (террористическую). Под Генуей на „даче амазонок“ собирались бежавшие из Новинской и другие политкаторжане. Тут она вышла замуж за революционера-эмигранта Ивана Столярова, родила от него двух девочек. В 1917 он уехал вперед, в петроградское кипенье, оставив жену беременной. Третья девочка вскоре после рождения умерла от испанки, двух старших мать успела выходить, но сама тоже умерла.
Настолько тесно сходилась тогда в Париже вся революционная Россия, что нашелся из той же Рязани, с той же улицы, из соседнего дома сын рязанского судьи Шиловский, тоже политэмигрант, меньшевик, который удочерил и воспитал девочек (старшая из них — Наташа). Хотя говорят, что две любви не умещаются в сердце, у Наташи уместились и полночувственная любовь ко Франции, и пронзительно-преданная к России… В начале 20-х годов, 11-летней девочкой, Наташа ездила в гости к отцу в Петроград… и загадала, что непременно сюда вернется — вот, когда ей будет 20 лет. Сестра ее Катя, оставшаяся во Франции, говорит: Наташа очень повторяла мать — яркостью характера, благородством всеобъемных намерений, высокими движениями души и вместе — взбросчивостью к действию, дерзостью в совершеньи его. Так и свой замысел — вернуться на родину, она провела неуклонно, при трезвых отговорах и справедливых огорчениях парижского эмигрантского круга: когда не ехал никто, когда это было безумием явным — в декабре 1934, сразу после убийства Кирова! (И — никогда не пожалела, даже в лагерной пропасти…) Отец Наташи уже был сослан под Бухару в эсеровской куче… — а на расстрел арестован уже после ареста дочери. Наташе дали все-таки два года если не России, то советской воли, арестовали в 1937 (добровольное возвращение в Союз? конечно, шпионка; ну, не шпионка, так контрреволюционная деятельность). В первой же лубянской камере она встретила… товарку своей матери по побегу из Новинской тюрьмы! Прошла жестокий общий путь (и он — не соскользнул с ее души, не забылся, горел) — и особенно жестко достался ей слишком „ранний“ возврат на волю, в 1946, когда еще никто не возвращался, еще это было непривычно слишком, не готова была советская воля принимать отсидевших зэков. После многих злоключений она в 1953 сумела (и то — ходатайством Эренбурга и других влиятельных лиц) получить право поднадзорного житья в родной Рязани, откуда мать так легко ушла на революцию…
Потом облегчалось время — разгибалась и Наталья Ивановна. В 1956 переехала в Москву; дочь Эренбурга (с которой Н. И. училась в одной школе в Париже) уговорила отца взять Н. И. секретарем. К нему как к знаменитости лились письма с просьбами, шли просители, и многие из них были бывшие зэки — так Н. И. пришлась очень к месту. (У Эренбурга и дослужила она до его смерти.)»
89
…Любовь Михайловна, Ирина Ильинична, я и Савич.
Любовь Михайловна Козинцева-Эренбург (1900–1970) — художница, вторая жена И. Г. Эренбурга.
Ирина Ильинична Эренбург (1911–1997) — писательница, переводчица, единственная дочь И. Г. Эренбурга. В 1935 году в издательстве «Художественная литература» вышла ее первая книга — «Записки французской школьницы». На следующий год (в издательстве «Молодая гвардия») увидело свет второе издание «Записок». Тогда же — и в том же издательстве — появился ее очерк «По ту сторону. Мои английские знакомые». В 1939-м — перевод романа Андре Мальро «Надежда» (о гражданской войне в Испании).
В 1995 году в Берлине вышла книга И. Эренбург — «So habe ich gelebt» («Так я жила»). На русском языке эта книга увидела свет только уже после смерти писательницы. (Ирина Эренбург. Воспоминания Дневник. М., 1998.)
Овадий Герцевич Савич (1896–1967) — писатель, переводчик. Ближайший друг И. Г. Эренбурга. В 1928 году вышел в свет первый его роман — «Воображаемый собеседник». В 1932–1936 гг. Савич был корреспондентом «Комсомольской правды» — сперва в Париже, потом в Испании. В 1937–1939 гг. — корреспондент ТАСС в Испании. На основе этого испанского опыта были созданы его книги «Люди интернациональных бригад» (1938), «Счастье Картахена» (1947), «Два года в Испании. 1937–1939» (1961). Савичу принадлежат переводы на русский язык испанских и латиноамериканских поэтов (А. Мачадо, Р. Альберти, П. Неруды, Г. Мистраля, Н. Гильена).
90
Главу о Бабеле — Антонина Николаевна и, наверное, Мунблит.
Антонина Николаевна Пирожкова (1909–2010) — вдова И. Э. Бабеля.
«Родилась 1-го июля 1909 года в Сибири. Школу закончила в 1926 году и поступила учиться в Технологический институт в городе Томске на инженерно-строительный факультет.
Закончила институт, к тому времени изменивший свое название на Сибирский институт инженеров транспорта, в 1930 году. До 1932 года работала на Кузнецкстрое, затем переехала в Москву для работы в Гипромезе (Государственный институт по проектированию металлургических заводов). В 1934 году перешла на работу в Метропроект по проектированию конструкций московского метрополитена. В Метропроекте проработала 22 года, сначала инженером, потом старшим инженером, руководителем группы, автором проекта и, наконец, главным конструктором.
В годы культа личности Сталина мой муж Исаак Эммануилович Бабель был репрессирован в 1939 году и расстрелян 26-го января 1940 года.
Во время войны 1941–1945 годов я работала на Кавказе по проектированию железнодорожных тоннелей и возвратилась в Москву в 1944 году.
Свою инженерную судьбу считаю счастливой, так как все, что мною когда-то запроектировано, было построено.
В 1956 году по приглашению Московского института транспорта (МИИТе) перешла на преподавательскую деятельность, читала лекции по метрополитенам и тоннелям, где проработала 9 лет в должности доцента. За это время написала ту часть большого учебника для студентов, которая касалась метрополитенов и других тоннелей (железнодорожных, гидротехнических и коммунальных).
В 1965 году, после издания учебника, ушла на пенсию. Учебник переиздавался дважды — в 1975 году и в 1985 году, и его обновлением я занималась в мое пенсионное время. Но главной своей работой в это время я считаю составление двухтомника сочинений И. Э. Бабеля, включавшего все, что было напечатано при его жизни, и все, что удалось собрать в рукописях. Не вошли в двухтомник те его многие произведения, которые были взяты при аресте и мне не возвращены до сих пор.
В 1996 году я вместе со своей дочерью Лидией Бабель переехала на постоянное жительство в США к своему единственному внуку Андрею Малаеву-Бабелю, у которого здесь были и работа, и семья. Мы живем все вместе в небольшом отдельном доме в штате Мериленд, поблизости от Вашингтона. Я и здесь не остаюсь без работы. Для собственного удовольствия и для потомства пишу воспоминания о моей жизни, пишу дополнения к воспоминаниям о Бабеле и отвечаю на адресованные мне письма. Год назад у меня появился мой (и Бабеля) правнук Николай, украсивший нашу жизнь».
Георгий Николаевич Мунблит (1901–1994) — писатель, литературный критик,
Эренбургу плохо давались описания внешности героев мемуаров, манеры их поведения.
Я как-то спросил у него:
— Почему обо всех ваших героях вы пишете «застенчивый»?
И он не смог это объяснить.
Зато когда надо было объяснить, куда тот или другой герой гнул, Эренбург был на высоте.
Очень долго писалась глава о Сталине. Несколько лет Сталин был одной из главных тем разговоров и размышлений (конечно, не у одного И. Г.). И. Г. пытался определить, выяснить закономерность сталинского отношения к людям — особенно в 1937 году — и пришел к мысли, что случайности было куда больше, чем закономерности. Однажды я спросил у И. Г., почему Сталин любил его книги. Отвечено было в том смысле, что ценились их политическая полезность и международный охват. Вообще говоря, Сталин, смысл Сталина был орешком, в твердости которого И. Г. неоднократно признавался.
Дачные книги — особенно Чехова — заложены не только листьями, цветами и листьями травы, но и землей. Земляные закладки. Работал в оранжерее — и читал.
Две сестры, персонажи без речей в этой семейной пьесе, привезенные из — кажется — Франции после войны и поселенные на даче, наверху. Я с ними несколько раз сидел за общим дачным обеденным столом. Я ничего о них не знаю. И. Г. говорил, что барышнями они выписывали из Франции (кажется) газеты. Они были седые, худощавые, с одинаковыми лицами. Обе всегда в одинаковых черных платьях. Вопросов за столом им не задавали. Л. М. смотрела на них дисциплинирующим взглядом.
Приехала команда из больницы, и медсестра, крепенькая, сорокалетняя, шепнула мне: «Документы проверьте». Я проверил. Показали без обиды. Потом ловко, сноровисто вмиг отбросили простыни, сняли белье, и я увидел то, что никогда не видел до этого: матово-белое, без желтизны, худое, с еле намеченным старческим животом, бедное-бедное тело.
Так же ловко, ладно, сноровисто, но без всякой уважительности его стащили на носилки, обернули, накрыли, унесли.
Илья Григорьевич, которого все — даже Незвал [91] в поэме и Шолохов в речах — называли именно так: Илья Григорьевич, — в последний раз уехал из дому, из которого он так любил уезжать.
91
…даже Незвал в поэме…
Незвал Витезслав (1900–1958) — чешский поэт, один из основателей движения сюрреализма в Чехословакии. Имеется в виду поэма «Песнь мира» (1950). — прим. верст.
Почти ничего
В XX веке разговоров не записывают, особенно доверительных — в благодарность за доверие.
Запоминают разговоры плохо — вся память растаскана впечатлениями бытия.
Так что я почти ничего не запомнил из разговоров с Заболоцким.
Их было много. Не могло не быть. Три недели мы провели вместе, зачастую наедине — в купе международных поездов Москва — Вена — Рим и Рим — Вена — Москва и в итальянских отелях. Были и еще разговоры: немногие и недолгие до поезда, многие и продолжительные — после.
Однажды, уже в 1958 году, летом, я приехал к нему в Тарусу, и мы провели вместе несколько часов. Все это было в 1956–1958 годах, в последние два с половиной года его жизни.
Что было пережито вместе? Италия. По телевидению впервые выступали вместе. В Сикстинской капелле вдвоем час задирали головы. Теплый, не остывший еще труп Н. А. я (с Бажаном и Бесо Жгенти) поднимал с пола [92] и укладывал на письменный стол. И т. д. и пр. А что запомнилось? Почти ничего. В особенности из разговоров. Одно могу сказать в утешение: больше говорил я. Н. А. больше слушал, усмехаясь и поблескивая стеклами очков. Только когда сильно выпивали — так случалось несколько раз, — Н. А. говорил помногу: обдуманное, веское, почти докторальное.
92
…не остывший еще труп Н. А. я (с Бажаном и Бесо Жгенти) поднимал с пола…
Микола (Николай Платонович) Бажан (1904–1983) — украинский поэт и советский общественный деятель.
Бесо (Виссарион Давидович) Жгенти (1903–1976) — грузинский поэт. В описываемое время — секретарь Союза писателей Грузии.
Здесь — без хронологии — запишу то, что из этих разговоров, а точнее, из его высказываний помню.
Рано утром просыпаемся в Равенне, в гостинице. После тяжелого дня — с могилой Данте, с могилой Теодориха [93] , с поездкой в загородные церкви, где Прокофьев, обычно безучастный, с изумлением обнаруживает в византийской мозаике нечто православное, а ученый монах справляется о здоровье академика Лазарева, с официальными обедами и многими речами. Здесь мощное общество итало-советской дружбы. В этот ли день нас возили в итальянский колхоз, где в правлении под стеклом переводы советских брошюр о кукурузе? В этот, наверное. В этот ли день мы побывали в городке Альфонсино, где все население, минус два-три человека, голосует за коммунистов? Альфонсинские матери протягивали нам младенцев для благословения. Был митинг. Мы говорили речи. Нас награждали огромными, в ладонь, медными медалями в память самоосвобождения Альфонсино от фашистов. Может быть, в этот день мы побывали в Альфонсино, или на мызе, где скрывался Гарибальди, или в приморском городке, где у рыбачьих лодок — флаги с ликами святых. Был долгий тяжелый день, наполненный словами и делами, а наутро мы проснулись и пошли погулять. Равенна — маленький городишко, белый, чистый, каменный, похожий, как многое в Италии, на Крым, только без гор и без моря. Очень скоро мы вышли в поле и пошли по неширокой дороге, обсаженной деревьями, кажется пиниями — итальянскими соснами.
93
…с могилой Теодориха…
Теодорих Великий (около 451–526) — король остготов, из рода Амалов. В 489 году вторгся в пределы Италии и к 493 году завоевал весь Апеннинский полуостров и Сицилию, Предальпийские области и Далмацию. С 493 по 526 единоличный правитель королевства остготов, со столицей в Равенне.
И Заболоцкий сказал фразу, которую я запомнил точно:
— Здесь мне хорошо дышится.
Вообще, в Италии ему дышалось хорошо. Больной (год оставался до смерти), тучный, по всем статьям идеальная противоположность типу глобтроттера, он легко переносил и жару, и многочасовые поездки в автобусах и сверхскоростных поездах (непривычных для него и Мартынова в большей степени, чем для других участников поездки), напряжение митингов, банкетов, интервьюирования и особенно частых изъяснений с итальянцами на волапюке из смеси малознакомых нам иностранных языков. Странное дело! Мартынов со своей полусотней латинских и полудюжиной итальянских слов радостно бросался в диспуты любой сложности. Заболоцкий, лингвистически столь же подкованный, помалкивал.
Мы никогда или почти никогда не говорили с Н. А. о его темницах. Он не рассказывал, я не расспрашивал. Однажды только — к слову пришлось — я спросил, встречал ли он кого-нибудь в ленинградском Большом доме? Заболоцкий ответил, что однажды в коридоре по недосмотру надзирателей он столкнулся с Диким и тот успел сказать:
— Чтобы я на них когда-нибудь стал работать!
— А потом вышел, — добавил Н. А., — и сыграл Сталина в кино [94] .
Однажды в Тарусе, когда я провожал Н. А. на дачу Оттена, где нас ждали Паустовский и Семынин [95] , мы проходили мимо недостроенного дома. Может быть, это был не дом, а котлован. Заболоцкий сказал:
94
…однажды в коридоре по недосмотру надзирателей он столкнулся с Диким… <… > «А потом вышел, — добавил Н. А., — и сыграл Сталина…»
Алексей Денисович Дикий (1889–1955) — актер, режиссер. С 1910 года — в МХТ, с 1913-го — в 1-й студии МХТ (с 1924 г. — МХАТ 2-й). В 1931–1936 гг. руководил театральной студией («Студия Дикого»). Работал в театре им. Вахтангова, в Малом театре. Снимался в кино. «Сыграл Сталина» Алексей Денисович в фильмах «Третий удар» (1948) и «Сталинградская битва» (1949). Но в кино он снимался не только в роли Сталина. Играл М. И. Кутузова в фильме «Кутузов» (1946) и Н. С. Нахимова в фильме «Адмирал Нахимов» (1947).
95
…я провожал Н. А. на дачу Оттена, где нас ждали Паустовский и Семынин…
Николай Давыдович Оттен (1907–1983), настоящая фамилия — Поташинский. Театральный критик, сценарист. Член редколлегии альманаха «Тарусские страницы», в котором впервые увидели свет повести Булата Окуджавы («Будь здоров, школяр!»), Бориса Балтера («До свидания, мальчики!»), Владимира Максимова («Мы обживаем землю»), большие циклы стихов почти не печатавшихся тогда Н. Коржавина, В. Корнилова, Д. Самойлова, Н. Заболоцкого, Арк. Штейнберга, огромная подборка стихов М. Цветаевой. Большим стихотворным циклом в этом альманахе был представлен и Слуцкий.
Петр Андреевич Семынин (1909–1983) — русский поэт. Автор эпических (в том числе и автобиографических) поэм. С первыми своими стихами выступил в начале 30-х и сразу был замечен критикой (поэма «Негр», 1935), но ко времени выхода в свет «Тарусских страниц» публиковался весьма скупо, так что появление на страницах этого альманаха представительного цикла его стихов тоже было в некотором роде событием.