Покупатели мечты
Шрифт:
Продавец Грез озвучивал главные вопросы человечества, вопросы, которые мы забывали ставить или которые не могли сформулировать в силу отсутствия способности к этому. С моей докторской степенью по общественным наукам я чувствовал себя так, будто был учеником начальной школы. Я не знал, как ответить на его вопрос. Видя, что мы молчим, он подбодрил нас:
— Кто не обольщается явлением существования, уподобится ребенку, который живет в театре времени, не имея ни малейшего представления о реальной жизни. Существование становится банальным явлением и более не обольщающим. Беспокойство по пустякам удаляет кислород из нашего мозга. Многие проводили десятки лет на школьных скамьях, не понимая своей роли как человеческих существ.
И снова, выудив из котла очередную
— Почему, господа юристы, мы плачем, когда выходим из материнского лона в лоно общества, а другие проливают слезы за нас, когда мы выходим из лона общества и попадаем в лоно смерти?
Он сделал так, чтобы на этот раз Бартоломеу и Барнабе не открыли рта и не испортили атмосферу этого интеллектуального путешествия. Я подошел к ним, но внезапно рот открыл молодой Саломау.
Саломау — чувственный, умный ученик, но навязчивый и склонный к ипохондрии. Он стал лучше, когда пошел за Учителем, но уже неоднократно с ним происходили рецидивы мании. Если было солнце, он считал, что обгорел, если шел дождь, он заявлял, что простудился. Наиболее заметной манией Саломау было вставить палец в любую дырку или отверстие, которое он находил. Считая, что он знает ответ, молодой человек заговорил:
— Слезы в этой жизни происходят из-за рака, энцефалита, панкреатита, язвы двенадцатиперстной кишки, эндокардита, ретоколита, инфаркта, аневризмы, приступов сосудистых заболеваний мозга… — И он перечислил дюжину других болезней.
Слушатели были поражены, я наморщил лоб, Бартоломеу и Барнабе стали тереть затылок. Учитель поблагодарил юношу за участие. Для него наличие спора было в такой степени важно, а то и более важно, чем содержание ответа.
— Поздравляю, Саломау, но я предложу иной подход, Слезы в начале и в момент прощания с жизнью показывают, что существование — это шоу из шоу, представление представлений, набор бесчисленных эмоций. Драма и комедия чередуются. Бриз и буря, здоровье и болезнь — это привилегия живых.
И, окинув людей внимательным взглядом, он закончил, подчеркнув:
— От детей до стариков, от запада до востока, все, в конце концов, экспериментируют. В сценарии этого спектакля в большей или меньшей мере присутствуют ветерок успеха и сплетение неудачи, вкус преданности и предательства, ткань облегчения и случайность боли.
Я стал обдумывать его слова. Я никогда не считал боль и неудачу привилегией живых, но они были таковыми, потому что только живые могли испытывать их. Я забивал память моих учеников информацией, но никогда не готовил их к спектаклю существования. Я взращивал малышей до университетских дипломов, не заботясь о защите, их уверенности и способности к сопротивлению. Малыши были легко поражаемы потерями, неприятностями, насмешками, предательством, неудачами.
Учитель не хотел, чтобы мы были мазохистами, чтобы мы искали страдания, но в то же время он не хотел, чтобы мы были простодушными. Тот, кто отрицает боль или бежит от нее, усугубляет ее — вот о чем были его мысли. Тот, кто встречает свои потери со страхом, добавляет горючее в пламя своей тоски. Шоу из шоу становится пустыней. Я сократил сценарий существования. Эти слова завершали его картину о том, что жизнь циклична.
Создавалось впечатление, будто он вытягивал это учение из переулков своего собственного прошлого. Казалось, Учитель хочет признать, что в то время, когда он ходил подавленный страхом, ему пришлось повернуться спиной к своим эмоциональным монстрам, сделав их еще большими. В то же время у него была интуиция; не знаю, ложной она была или истинной, хотел ли он продать грезы юристам и подготовить своих учеников к той драме, перед которой мы предстанем, находясь рядом с ним с тех пор и впредь. Я боялся этого и на некоторое время забыл, что он только что закончил обучать нас. Как трудно выучить язык эмоций!
Пока я размышлял над этими словами, Бартоломеу снова вмешался, и на
— Учитель, после того как я был вытолкнут из лона моей матери и вошел в лоно общества, я пролил много слез. Мой отец был алкоголиком и часто бил меня. Когда мне было семь лет, он умер. Моя мать оставила меня у входа в приют. Она сказала, что у нее рак и что она не с может меня растить. За три или четыре года до этого она уже отдала моего единственного брата в приют или в семью на воспитание, я точно не знаю, как это было. Сказали, что моя мать умерла, но меня не предупредили о дне похорон. Я пролил много слез, я звал ее и моего брата. Но меня никто не слышал. Меня усыновили на какое-то время, однако потом мои приемные родители не выдержали моего присутствия в их жизни. Они вернули меня в другой приют. Я вырос без семьи. Я вырос одиноким, совершенно одиноким. Я был избит в лоне общества. Ох! Лоно общества несправедливо, — говорил он с таким чувством, которого в нем никогда не было. Он не был похож на того Бартоломеу, которого я знал, но на самом деле все то, что я услышал, объяснил Краснобай, всегда умевший найти пространство в обществе, чтобы подышать. И закончил словами: — Единственная ласка, которую я знал, была подарена мне щенком по кличке Террорист. Блохи составляли компанию Террористу, а Террорист составлял компанию мне.
Я был очень взволнован. И только лишь некоторыми фактами из его прошлого. Как любил повторять Учитель, жизнь — это шоу, и за актером и актрисой, которые проваливаются, всегда есть кто-то в помятом платье за кулисами. Мэр услышал драму Бартоломеу и, вытирая глаза, полные слез, тоже рассказал о своей пустыне существования. Я был поражен.
— Я понимаю моего достопочтенного друга, — сказал он опечаленно. — Я был толстеньким, миловидным ребенком, но мои родители бросили меня у двери одной супружеской четы, которая увлекалась вегетарианством. Эти худощавые люди хотели накормить меня шпинатом, морковным соком и прочими овощами. Я спал голодным каждую ночь. За едой они были вместе, но в жизни порознь. Каждый день они дрались. Жизнь этой супружеской пары представляла собой сплошной кулачный бой. Каждый раз, когда я плакал, они затыкали мне рот морковкой. Даже сегодня я дрожу, когда вижу морковь. Но, видимо, этого было недостаточно, и вегетарианцы затыкали мне зад кусочком каучука. В конце концов они поместили меня в приют, когда мне было шесть лет, приют, управляемый вегетарианцами. Я настолько был голоден, что готов был съесть целую корову. — Он сделал паузу и добавил: — Кто будет усыновлять толстячка в таком возрасте, каким бы миловидным он ни был? Я вырос без любви и без ее объятий. — И, обнимая своих друзей, продолжил: — И, как и ты, Краснобай, единственные поцелуи, которые я знал в приюте, были подарены мне собакой по кличке Призрак. Каждую ночь Призрак спал у меня в ногах.
Мэр произнес эти слова с глубоким вздохом, не обращая внимания на взгляды и перешептывания присутствующих. Теперь я понимаю, почему у него всегда припрятано что-нибудь пожевать. Голод прошел. У меня появилось чувство вины за то, что я их критиковал. Те, кто стоял ближе к ним, тоже плакали. Некоторые похлопывали их по плечам. Учитель расчувствовался. Однако, несмотря на то что все были тронуты их историями, этих двоих неисправимых занесло. Они снова стали теми, кем и были.
Краснобай, узнав о драме Мэра, поправился:
— Дорогой Мэр, в этом шоу есть много слез. Нам только остается залить глаза.
Мэр согласился:
— Да, Краснобай, это лоно общества слишком грустное. Пойдем, выпьем по чуть-чуть.
Профессор Журема[1], которая была еще одной ученицей Учителя, пожилая преподавательница, терпеливая и интеллигентная, и Моника, бывшая модель, которая тоже входила в группу, услышав эти глупости, одновременно закашлялись, стараясь заглушить их слова. Я тоже присоединился к этому хору. Мы были самыми благоразумными из учеников.