Покушение
Шрифт:
— У нас не было выбора. Иначе бы Германия уже захватила Петроград.
— Похабный мир? Так, кажется, сказал ваш Ленин?
— Не имею чести состоять в его партии! — взвился Мстиславский.
— Я готова, — сказала Дора.
Она подошла попрощаться к Давиду Леонтьевичу.
— Значит, ты тоже из эсеров? — спросил Давид Леонтьевич.
— У меня нет красивой клички, — сказала Дора.
— А какая?
— Фанни Каплан, — сказал за Дору Мстиславский. — Все революционеры знают Фанни.
— Почему? —
— В двадцать лет меня приговорили к пожизненной каторге, — сказала Дора. Видно, собралась уходить и решилась признаться. — Я прошла пешком по этапу в ножных и ручных кандалах. Знаете, что я даже в Крыму купалась в длинной рубашке? У меня на щиколотках шрамы. Уродливые шрамы. На кистях рук почти прошли, а на щиколотках остались. И это не забывается.
— Фанни пользуется глубоким уважением в партии, — сказал Мстиславский.
— В вашей партии?
— Я не принадлежу к партии, — сказала Дора. — Эсеры считают меня эсеркой, анархисты тоже думают, что я из их партии. Эсдеки… Дмитрий Ильич уговаривал меня перейти к эсдекам, но я считаю, что все эсдеки — предатели революции. И его братец в первых рядах!
— Дмитрий Ильич Ульянов заведует в Крыму санаторием мя революционеров. Каторжане проходят там лечение, — пояснил Мстиславский.
Под окном гуднула машина.
— Пошли, — сказал Мстиславский, — машина должна вернуться в Чека. Ее нам дал Александрович.
— А где я буду жить? — спросила Фанни.
— В первом доме Советов. Мы договорились с Бонч-Бруевичем.
Фанни обернулась к Андрею, подошла поближе и, привстав на цыпочки — она была невысока ростом, — поцеловала его в щеку. Ее карие прекрасные глаза были совсем близко. Андрей ответил на поцелуй.
Фанни отстранилась.
— Передайте привет вашей Лидочке, — сказала она. — Я сожалею, что наши с ней отношения не сложились.
— Нет, ты не права…
— Больше мы, наверное, не увидимся, — сказала Фанни.
— Почему ж? Ты к нам придешь. Мы тебе всегда рады.
— Приходи, девочка, — сказал Давид Леонтьевич, — я беспокоюсь о тебе. Ты очень цельная натура.
Старик порой удивлял Андрея — откуда эти слова?
— Мне недолго осталось жить, — сказала Дора.
— Закажите ей хорошие очки, — сказал Мстиславскому Давид Леонтьевич.
— Обязательно.
Когда они ушли, Давид Леонтьевич вдруг спохватился:
— Я же сегодня горьковскую «Новую жизнь» купил. Скоро ее большевики закроют.
— Почему ж? — удивился Андрей, хотя ничего удивительного в том не было. Хоть предварительную цензуру большевики вроде бы отменили, газеты штрафовали и закрывали куда злее, чем при царе, не говоря уж о Временном правительстве.
— Так будешь слушать?
— Слушаю.
Давид Леонтьевич
— Грабят изумительно, артистически. Грабят и продают церкви, военные музеи, продают пушки и винтовки, разворовывают интендантские склады, грабят дворцы бывших Великих князей, расхищается все, что можно расхитить, продается все, что можно продать… слушай дальше, это тебя, Андрей, касается: в Феодосии солдаты даже людьми торгуют — привезли с Кавказа турчанок, армянок, курдок в продают их по 25 руб. за шт. Это очень самобытно, и мы можем гордиться — ничего подобного не было даже в эпоху Великой французской революции.
— Может, он преувеличивает?
— Это же лучший друг Ленина! Так что нового — ты же знаешь, как в шестом доме адвоката Киреева ограбили и всю семью вырезали?
Андрей не ответил.
Давид Леонтьевич сменил тему.
— Объявлено, — сказал он, — что трудящимся будут продавать конину. Первый сорт по рублю с полтиной за фунт, второй — по рублю. И знаешь? Ты меня слушаешь?
— Да.
— Значит, мы с тобой уже два месяца жрем эту конину, В колбасе.
— Может быть. Мне пора идти.
— Иди, иди, а большевики уже создают армию. Ты знаешь, что они назначили этого Троцкого наркомом по военным делам?
— Он друг Ленина. Воевать не будут.
— А с Калединым, с Алексеевым, с Корниловым?
Андрей признался Метелкину, что у него есть доллары.
— Липовые? — спросил Метелкин.
Но сам подобрался, как тигр перед прыжком.
— С чего вы так решили?
— В Трапезунде наши не раз попадались. Туда их привозили из Германии. Сделаны как в аптеке.
— Нет, они еще довоенные, мне от дяди остались.
— Покажи.
Разговор происходил в курительной комнате, они сидели рядом на скамье. Андрей достал двадцатидолларовую купюру. Метелкин поднялся, отошел к свету. Андрей закурил. Табак был плохой в нем, если затянуться, что-то взрывалось и шипело.
— Похоже на настоящую, — сказал Метелкин. — Но много нам с тобой не получить.
Рискованно. Если поймают — расстрел за валютные операции. Ты меня понимаешь?
— Я понимаю, что теперь у нас за все расстрел.
— Не шути, и у стен есть уши.
Даже здесь?
— Мы находимся в опасной близости к правительству. Сколько их у тебя?
Андрей решил поменять столько, чтобы не вызвать подозрений у Метелкина, и в то же время столько, чтобы не обращаться к нему в ближайшее время снова. С Метелкиным было спокойнее, чем с другим. Он был испытанным, опытным жуликом. И непотопляемым.
— Двести, — сказал Андрей.
Метелкин присвистнул.
— Почти двести. — Андрей испугался, что переборщил.