Пол и характер

Вейнингер Отто

В связи с этим стоит вечно повторяемая и переходящая из уст в уста ошибка, что женщина обладает религиозным складом души. Женская мистика, поскольку она выходит за пределы простых суеверий, с одной стороны является мягко скрытой сексуальностью, как у многих спириток и теософок, отождествление возлюбленного с божеством было отмечено уже многими писателями, особенно Мопассаном, в лучшем романе которого Христос принимает в глазах жены банкира Вольтера черты «Милого друга», после него этой темы коснулся также Герхарт Гауптман в «Вознесении Ганнеле», с другой стороны эта мистика есть не что иное, как религиозность мужчины, усвоенная совершенно бессознательно и пассивно женщиной. Этой религиозности женщина придерживается с тем большей последовательностью, чем сильнее она противоречит ее истинным потребностям. Возлюбленный иногда превращается в Спасителя, или наоборот. Спаситель в возлюбленного (как известно, у многих монахинь). Все великие визионерки, о которых упоминает история (см. часть I), были истеричками. Самую значительную среди них, святую Терезу, не без основания называли «ангелом хранителем истеричек». Но если бы религиозность женщин была бы настоящей, истинной религиозностью, вытекающей из глубоких основ внутреннего существа, то женщины

должны были бы что-нибудь создать в сфере религиозной мысли, но на самом деле они не проявили никакого творчества в этом направлении. Меня, вероятно, поймут, если я выражу разницу между мужским и женским credo в следующих словах: религиозность мужчины есть высшая вера в себя самого, религиозность женщины есть высшая вера в других.

Остается еще одно только самонаблюдение, которое, как привыкли думать, развито в необычной степени у истеричек. Но то, что это самонаблюдение женщины есть не более и не менее, как наблюдение над женщиной со стороны мужчины, проникшего в самые глубокие основы ее сущности, ясно видно из того способа, каким Фогт добился самонаблюдения загипнотизированных, продолжая в широких размерах опыты предпринятые Фрейдом. Посторонняя мужская воля, путем влияния на загипнотизированную женщину, создает в ней самонаблюдателя, приводя ее в состояние «систематически суженного бодрствования». Но и вне внушения в обычной жизни истерички в ней наблюдается только тот мужчина, который насквозь пропитал ее существо. И поэтому то знание людей, которым обладают женщины, является результатом того, что они насквозь пропитались правильно понятым ими мужчиной. В пароксизме истерии исчезает это искусственное самонаблюдение под напором прорывающейся наружу истинной природы.

Совершенно также обстоит дело и с ясновидением истерических медиумов, которое несомненно имеет место в действительности, но у которого так же мало общего с «оккультическим» спиритизмом, как и с гипнотическими явлениями. Как пациентки Фогта под влиянием энергичной воли внушителя отлично производили над собою самонаблюдение, так и ясновидящая под давлением грозном голоса мужчины, который может заставить ее все сделать, приобретает способность к телепатическим действиям, например, она покорно читает с завязанными глазами по книге, которую держат на далеком растоянии от нее, в чем я самым положительным образом убедился в бытность мою в Мюнхене. Дело в том, что в женщине воля к добру и истине не встречает того сопротивления в лице сильных, неискоренимых страстей, какое бывает у мужчин. Мужская воля скорее способна властвовать над женщиной, чем над мужчиной: он может в женщине осуществить нечто такое, чему в его собственном духовном мире противится целая масса вещей.

В мужчине раздается протест против прояснения со стороны антиморальных и антилогичных элементов. Он не хочет одного только познания, он жаждет еще чего-то другого. Но над женщиной мужская воля приобретает такую непреодолимою силу, что мужчина в состоянии сделать женщину ясновидицей, в результате чего у нее отпадают всякие границы чувственности.

Вот почему женщина более телепатична, чем мужчина. Она может скорее казаться безгрешной, чем он. Поэтому она, как ясновидица, может проявить нечто более изумительное, чем мужчина, конечно, только в том случае, когда она превращается в медиума, т. е. в объект, наиболее приспособленный воплотить в себе наиболее легким и совершенным образом волю мужчины к добру и истине. И Вала может кое-что знать, но только тогда, когда она осилена Вотаном. Здесь женщина сама идет навстречу мужчине, ибо ее единственная страсть – это быть под гнетом принуждения.

Таким образом я исчерпал тему об истерии, по крайней мере, в тех пределах, в каких это необходимо было для целей настоящего исследования. Женщины, которые обыкновенно приводятся в качестве примеров женской нравственности, всегда истерички. Именно это педантичное соблюдение принципов нравственности, это строгое следование закону морали (будто бы этот закон является законом их личности! Нет, здесь скорее бывает обратно: закон, совершенно не считаясь с их личностью овладевает и всецело проникает в существо женщины) обнаруживает всю их лживость, всю безнравственность этой нравственности. Истерическая конституция есть смешная мимикрия мужской души, пародия на свободу воли, которую навлекает на себя женщина особенно в те моменты, когда она находится под сильным влиянием мужчины. Даже наиболее высоко стоящие женщины не что иное, как истерички. Если мы в них видим некоторое ослабление силы полового влечения, которое отличает их от других женщин, то это далеко не является результатом собственной мощи, заставившей противника сложить оружие в упорной борьбе. Но истерические женщины испытывают, по крайней мере, на себе силу мести своей собственной лживости и в этом смысле их можно (хотя и неправильно) назвать суррогатом той трагедии, на которую женщина во всех остальных отношениях совершенно неспособна. Женщина не свободна: она в конце концов вечно находится под гнетом своей потребности быть изнасилованной мужчиной, как в своем лице, так и в лице других. Она находится под неотразимым влиянием фаллоса и нет для нее спасения от рокового действия его даже в том случае, когда дело еще не доходит до полового общения. Высшее, до чего женщина может дойти – это смутное чувство своей несвободы, слабое предчувствие нависшего над ней рока, но это уже будут последние проблески свободного, умопостигаемого субъекта, жалкие остатки врожденной мужественности, которые сообщают ей путем контраста ощущение (правда, слабое) необходимости, ибо абсолютной женщины нет. Но ясное сознание своей судьбы и того принуждения, которое вечно тяготеет над ней, совершенно недоступно для женщины: только свободный человек может познать свой фатум, так как он не всецело поглощен необходимостью, а известной частью своею существа он стоит вне своей судьбы и над ней в качестве объективного наблюдателя и борца. Убедительное доказательство человеческой свободы заключается в том, что человек в состоянии был дойти до понятия причинности. Женщина именно потому и считает себя не связанной, что она связана по рукам и ногам: она не страдает от страсти, так как она – сама страсть. Только мужчина может говорить о «dura necessitas», кроющейся в нем, только он в состоянии постичь концепцию Мойры и Немезиды, только он мог создать Парк и Норн: ибо он не только эмпирический, обусловленный но и умостигаемый, свободный субъект.

Но

как уже было сказано: если женщина начинает смутно чувствовать свою детерминированность, то этого еще никак нельзя назвать ясным сознанием, постижением, пониманием, ибо для последнего необходима воля к своему собственному «я». Это состояние так и обрывается на тяжелом темном чувстве, ведущем к отчаянному самотерзанию, но оно никогда не доводит женщину до решимости начать войну, ту войну, которая в себе самой кроет возможность победы. Женщины неспособны осилить свою сексуальность, которая поработила их на веки. Истерия была движением обороны против пола. Если бы эта борьба против собственной страсти велась честно и серьезно, если бы поражение этой страсти было искренним желанием женщины, то все было бы вполне возможно для нее. Но истерия это именно то, что так желательно самим истеричкам: они никогда серьезно не пытаются выздороветь. Лживость этой демонстрации против рабства обусловливает ее безнадежность. Лучшие экземпляры женского пола могут отлично сознавать, что это рабство обязательно для них только потому, что они это сами желают, вспомните Юдифь Геббеля и Кундри Вагнера. Но и это не дает еще им достаточно сил, чтобы серьезно обороняться от этого принуждения: в последний момент они все еще целуют того мужчину, который их насилует, и рабски подчиняются воле того мужчины, который медлит еще своими ласками. Над женщиной как бы тяготеет проклятие. Временами она может чувствовать всю тяжесть этого гнета, но она никогда не освободится от него, так как этот гнет мучительно сладок для нее. Ее крик и неистовство в основе неискренни, не настоящие. Сильнее всего она жаждет этого проклятия именно тогда, когда притворяется, будто ведет отчаянную борьбу против него.

* * *

Итак, длинный ряд выставленных мною положений, в которых выражается отсутствие у женщины какого-нибудь врожденного, неотъемлемого отношения к ценностям, остался нетронутым. Ни одного из этих положений не пришлось взять обратно или даже только ограничить. Их не в состоянии были опровергнуть все те качества, которые так сильно превозносятся под видом женской любви, женской набожности. женской стыдливости, женской добродетели. Они выдержали также сильнейший напор со стороны огромной армии истерических подделок под преимущество мужчины. Не одним только мужским семенем, которое оплодотворяет и производит сильный перелом в женщине, только что вступившей в брак, но и сознанием мужчины, даже его социальным ДУХОМ пропитывается она с самого раннего детства своего: под влиянием всех этих моментов женщина (конечно, восприимчивая)совершенно Преображается в самых глубоких основах своей сущности. Этим объясняется тот факт, что все качества, которые свойственны исключительно мужскому полу и совершенно чужды женскому, тем не менее проявляются в женщинах благодаря рабскому подражанию мужчине. Отсюда понятны будут все бесчисленные ошибки людей, которые говорили о высшей женской нравственности.

Но эта поразительная рецептивность женщины все еще остается одним только изолированным фактом опыта. Теоретические задачи нашего исследования требуют установления прочной связи между этой рецептивностью и всеми прочим положительными и отрицательными качествами женщины. Что общего между легкой формируем остью женщины и ее влечением к сводничеству, что общего между сексуальностью и лживостью? Почему все это сосредоточивается в женщине именно в подобном соединении?

Необходимо еще обосновать, каким образом женщина в состоянии все это воспринять в себя. Откуда эта лживость, благодаря которой женщина приписывает себе веру в то, что она переняла от других, обладание тем, что она лишь от них получила, бытие того, чем она только стала с помощью других?

Чтобы дать ответ на все поставленные вопросы, необходимо в последний раз свернуть с прямом пути нашего исследования. Нетрудно будет вспомнить, что мы находили глубокое различие и вместе с тем нечто глубоко сродственное между животным узнаванием, этим психическим эквивалентом всеобще-органической способности к упражнению, и человеческой памятью. В то время, как оба они являются вечным продолжением влияния одного временно-ограниченном впечатления, человеческая память в отличие от непосредственного пассивного узнавания находит выражение своей сущности в активном воспроизведении прошедшего. В дальнейшем мы отличали индивидуацию, которая присуща всему органическому, от индивидуальности – черты исключительно человеческой. Наконец, явилась необходимость строго разграничить половое влечение и любовь, причем опять-таки только первое можно было приписать также и нечеловеческим существам. Тем не менее оба они оказались глубоко родственными, как в самых низменных, так и в самых возвышенных проявлениях своих (как стремление к собственному увековечению). Стремление к ценности неоднократно признавалась чертой, характерной для человеческого существа, животным же мы приписывали только стремление к наслаждению и одновременно отказывали им в понятии ценности. Существует известная аналогия между наслаждением и ценностью, но вместе с тем эти оба понятия в основе своей глубоко различны: к наслаждению стремятся, к ценности необходимо стремиться. Оба эти понятия самым неосновательным образом смешиваются. Отсюда отчаянная путаница, которая так долго уже господствует в психологии и этике. Но подобное смешение существовало не только относительно понятий ценности и наслаждения. Не лучше обстояло дело и с понятиями личности и лица, узнавания и памяти, полового влечения и любви: все эти противоположные понятия совершенно не различаются, и что еще удивительнее, почти одними и теми же людьми, с теми же теоретическими воззрениями и как будто с намерением стереть всякое различие между человеком и животным.

Большей частью оставляют без внимания и дальнейшие различия, которые мы сейчас затронем. Узость сознания есть свойство животного, свойство человека – активная внимательность. Эти свойства содержат нечто общее, но вместе с тем и нечто глубоко различное. То же можно сказать и относительно обычного смешения понятий влечения и воли. Влечение свойственно всем живым существам, но у человека к нему присоединяется воля, которая вполне свободна и которая не является психологическим фактом, так как она лежит в основе всех психологических переживаний. В том, что люди совершенно отождествляют влечение и волю, заключается вина не одного только Дарвина, ее следует в одинаковой степени приписать, с одной стороны, неясному, общему, натурфилософскому, с другой стороны, чисто этическому понятию воли у Артура Шопенгауэра.