Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Никулин Михаил Андреевич

Не доезжая двух десятков шагов, всадник остановил лошадь и, глядя ей на уши, сказал:

— Микит!

— Что?

— Не чтокай!

— Ну что?

— Не нукай и не чтокай, а иди ко мне.

Мише было обидно за Никиту, потому что сидевший на коне разговаривал с ним как с чучелом. Никита, пошатнувшись, хотел сделать шаг, но его за рукав остановил Гаврик. Мише стало ясно, что Гаврик тоже с ним согласен, и он повелительно прошептал:

— Не ходи!

— Микит, кому говорю? — послышалось с седла.

— Нельзя, хлопцы… Зава нету, он старший. — И Никита,

вздохнув, нехотя подошел к всаднику.

Ребята не разобрали, что говорил всадник, не видели его лица, прикрытого шапкой до кончика носа, но они ясно услышали его последние наставления Никите:

— Ты мне с кургану свистнешь. Так свистнешь!

Всадник снял шапку и поднял ее над головой, и тут же ребята увидели его пухлощекое молодое лицо, потно лоснящийся большой лоб, сливающийся с узкой плешиной на рыжей, преждевременно полысевшей голове, сонные серые глаза с притушенными ленью злыми огоньками. Потом всадник, показав ребятам широкий плоский затылок, скрылся за курганом.

— Это «отстала людина»? — спросил Гаврик, указывая на отъезжавшего всадника.

Никита усмехнулся.

— Ну да! Веркин муж… А вареники любит! — покачал головой Никита. — Увидит — забудет и про коней и про собрание. Если вареники маленькие, двести сразу съест!

Эта цифра произвела на ребят большое впечатление. Смеясь над прожорливостью табунщика, они подгоняли коров поближе к пруду, к которому от флигеля шел Иван Никитич, неся в руке ведерко, а под мышкой хлеб и эмалированную чашку.

Миша, удивляясь, говорил:

— Разорение по военному времени есть по двести вареников.

— В трубу пролетишь, — смеялся Гаврик.

— Он об этом не думает, — отмахнулся Никита.

Иван Никитич, расстилая мешок, издалека крикнул:

— Обедайте тут, а я там, с приятелем! — указал он на флигель и пошел ко двору фермы.

На мешке лежали три ложки, нарезанный темный хлеб и стояла чашка.

Никиту недолго упрашивали сесть за «обеденный стол».

— Ложки три… Одна будет обижаться, — пошутил он и уже за обедом рассказал, зачем его подзывал табунщик. Табунщику надо было знать, одна ли Верка приедет на ферму, чтобы отсюда уже отправиться на полустанок. Если одна или только с матерью, то Никита должен выйти на курган и «шапкой свистнуть» табунщику, но если Верку будут провожать подруги, то «шапкой свистеть» не надо. — «Несознательна людина», а знает, что при людях отговаривать Верку стыдно, — заключил Никита.

Верка была хорошим бригадиром, но Никита злился на нее. Он был согласен с матерью, что табунщик Федька Гнатенко неудачный муж, и если бы отец был не на фронте, а дома, дело было бы иное.

— Она передовая, а он «Кто последний, я — за вами…». Сами, хлопцы, подумайте… Были б у вас жинки, как Верка… Нет, Верка стара… Вот как та русява, что книжку подарила. Ну да, Катька Нечепуренко!.. Ее бы колхоз посылал на курсы, а вы не пускали…

Миша и Гаврик отложили ложки: неожиданно им надо было представить себя женатыми. Но Никита об этом говорил так просто, что Миша понял главное, и оно, по его мнению, заключалось в том, чтобы не быть похожим на табунщика.

— Никита, я сразу

двести вареников не съем, — сказал он, и щеки его от напряженной усмешки покрылись розовыми пятнами.

Гаврик с гордой улыбкой добавил:

— Катьку нельзя не пустить на курсы, она, как птица, резвая.

Широкое лицо Никиты блаженно засияло. Он посмотрел на Гаврика, потом на Мишу и мечтательно заявил:

— Хлопцы, что вам подарить?.. Подарю лопату… Катька Нечепуренко летом приезжала на ферму, мы той лопатой окопчики копали. Огонь разводили. Сделаем под бугорком ямку и вверху пробьем лопатой такую дырочку.

Никита, составив указательный и большой пальцы, через них, как через колечко, посмотрел на Мишу и на Гаврика.

— Ну, а от той дырочки прокопаем длинный ровчак, и по этому ровчаку дым гуляет, как узенькая речка. Ветер лютует, а огню не вредит.

Никита встал и неожиданно весело проговорил:

— Хлопцы, вы здорово не обижайтесь, и каша чтоб не обижалась. Я пойду за лопатой.

И он побежал на ферму.

Миша сказал:

— Гаврик, не будем есть, подождем Никиту.

— Такого хлопца надо подождать, — согласился Гаврик.

Ребята пристально смотрели на убегавшего Никиту и видели, как на повороте дороги, серой дугой огибающей одну из каменных конюшен фермы, навстречу ему внезапно показалась пара лошадей, впряженных в просторные дроги. В дрогах сидели две женщины. Одна из них, пожилая, была в белом платке, в теплой кофте, подпоясанной ремнем. Она управляла лошадьми. Другая молодая, была в темно-синем костюме и пестрой косынке. Она сидела прямо, непринужденно свесив ноги, обутые в темные туфли. Когда лошади под натянутыми вожжами стали укорачивать бег, молодая женщина ударом ноги о ногу стряхнула пыль. Потом она легко спрыгнула с дрог и, откинув локти назад, на одних носках подбежала к Никите и схватила его за плечи.

Гаврик и Миша услышали ее насмешливый голос:

— Микита, ты, Микита, мама спрашивает, когда ж ты будешь Микита Иванович?.. Слышь, спрашивает!

Она насмешливо посмотрела на ту женщину, что управляла лошадьми, и сейчас же что-то стала говорить Никите на ухо.

Миша почему-то обрадованно заметил:

— Сестра Никиты.

Гаврик охотно согласился:

— Ну да! Похожа на Никиту. А та, другая, — мать.

Никита вернулся с лопатой на плече. Настроение у него было испорчено, и он наотрез отказался есть. Миша и Гаврик, лениво жуя, не переставали допытываться, что же случилось?..

Насколько словоохотливым был Никита до встречи с сестрой, настолько молчаливым, необщительным он стал теперь. Опустив голову, он ходил взад и вперед по траве, точно по воде. Наконец он отшвырнул лопату и рассказал ребятам о своем огорчении. Сестра спросила его, где муж и собирался ли он прийти на ферму проводить. Никита ответил, что он ничего не знает, и теперь его мучил один вопрос: «Свистеть зятю шапкой с кургана или не нужно?»

Обед расстроился. Никита стоял и ждал совета. Миша и Гаврик тягостно молчали. Гаврика злил нежный звон колокольчика, и он косо посматривал на красно-бурую корову, лизавшую щеку у другой коровы.