Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Миша закрыл глаза. После беспокойной дороги, после всех забот длинного дня, ему было приятно отдыхать в теплом гнезде, и его бросало в дремоту.
И все же он старался побороть сон, потому что хотел слышать, как Гаврик будет разговаривать со стариком. Мише во что бы то ни стало хотелось знать настроение Гаврика, понять, что он думает о нем.
— Дедушка, — говорил Гаврик, — я уже расчистил место для костра… Дедушка, ямку я вырыл… Может, я разведу костер?
Иван Никитич с недоброжелательным удивлением остановил его:
— Что-то,
Гаврик замолчал, а дед подобревшим голосом добавил:
— Сделал, что надо, теперь посиди, пока Наталья Ивановна коров подоит…
Миша с удовлетворением улыбнулся и догадливости умного деда и тому, что Гаврик получил от него по заслугам.
Ветер, обрушиваясь на сарай, с воющим свистом окатывал его каменные стены и с визгом проносился мимо в непроницаемо-темную степь, над которой пыльный сумрак теперь смешался с сумраком беззвездного неба. Но в сарае от этого казалось необычайно тихо и уютно, и Миша заснул под звонкий дождь молока, струями падавшего в ведро, под уговаривающий простуженный голос Натальи Ивановны, чужой отзывчивой женщины:
— Стой, корова… Стой смирно… Знаю, что делаю…
Первый раз Миша проснулся оттого, что во сне ему не удалось найти потерянной лопаты. Страшный вопрос: «Что же делать? Что сказать теперь Никите?» — заставил его искать помощи, и он обратился за ней к Гаврику… Видимо, Мише только показалось, что он громко крикнул, потому что у костра, озаренного пламенем, спокойно разговаривали Наталья Ивановна со стариком, а Гаврик слушал, держа лопату меж колен.
Дед, посмеиваясь, говорил:
— Не будь лесополосы, куда бы нас с Гавриком ветер загнал — уму непостижимо! А то все-таки барьер, затишье…
— Рук да рук просит степь, а тут проклятый фриц войну затеял. В колхозах одни бабы остались… Много ли наделаешь?
Миша сквозь приоткрытые глаза видел, как Наталья Ивановна, сбив левой рукой серый шерстяной платок, правую протянула к огню. В свете костра ее лицо и темная большая ладонь казались кирпичными, и седые волосы, литым снопом закинутые назад, розово серебрились.
— Полностью с ветром справятся они, — указала она на Гаврика. — Единоличные заботы не будут им помехой. А то ведь что еще бывает…
Наталья Ивановна повернулась к старику:
— Нынче по дороге набрела на Мавру хворую… Хворая-хворая, а приплелась по такой погоде молоденьких ясеней нарезать. Катушок для свиней у ней в неисправности. Ножичком чик — и на кучу, чик — и на кучу… Не сдержалась, толкнула я ее.
«Ты, говорит, толкаться не имеешь полных правов! Можешь доставить до народного судьи».
«Только, говорю, мне и дела, чтобы с тобой прогуливаться до нарсудьи и назад… С колхозом ясени я сажала! По военному времени я тебе и судья…» Ну, и со злости потрясла ее слегка за воротник…
Наталья Ивановна, посмеявшись, повернулась к Гаврику и сказала:
— Тебе и Мишке катушки не будут бельмом на глазу.
— А мы? — спросил старик и посмотрел на Наталью Ивановну так, что засыпающему Мише долго пришлось ломать голову над обидным вопросом: «Ну почему такие люди, как дед, стареют?»
Второй раз Миша проснулся от громкого разговора, который забросил с надворья неунимающийся ветер. Дед поворачивал запряженных в арбу волов, они отворачивались от ветра и тянулись из темноты глазастыми мордами к свету, под сарай. Сдерживая их, Иван Никитич кричал:
— Наталья Ивановна, поспешай, родимая! Скотина в беспокойстве!
— Иду! Иду! — отвечала Наталья Ивановна и, вручая что-то Гаврику, наставляла его: — Мишку, хитреца этого, не будите. Сон — хорошее лекарство. Это тебе, а это ему дашь утром. Понял?
Тяжеловато покачиваясь, она выбежала из сарая и вместе со скрипом арбы пропала в ветреной темноте.
Проводив Наталью Ивановну, старик вернулся в сарай, потоптался около костра, над которым висело прокопченное ведро, и сказал:
— Гаврик, есть мне что-то не хочется. Ты посторожи, а я немного вздремну.
И он почти бесшумно свалился на солому.
Миша заметив необычное поведение старика, почему-то подобрел, вылез из соломы, подошел к костру, сел и спросил:
— Гаврик, ты еще серчаешь?
— Не серчаю, а скучаю, — пробурчал Гаврик в землю.
Закрыв глаза, покачиваясь, Миша сказал:
— А я пришел мириться.
Лицо Гаврика покраснело пятнами.
— Я — хвастун. А все равно твой друг! На вот! Оба съешь! На!
Миша округлившимися глазами удивленно глядел на Гаврика, который дрожащими руками совал ему два серых куска пирога, начиненного тыквой.
— Бери, а то бунт устрою!
Дед заворочался, кашлянул, и ребята на секунду затихли.
— Гаврик, — послышался из соломы скрипучий, сонный голос Ивана Никитича, — ты что там, коровам стишки читаешь?.. Читай, только потише!
Через минуту ребята уже мирно беседовали у огня. Гаврик держал левую руку на плече у Миши, а правой, ударяя друга по коленке, говорил:
— Миша, ну назвал бы ты меня как-нибудь иначе, а не хвастуном.
Сожалея, Миша отвечал:
— Гаврик, да я так назвал тебя, потому что сам стал хвастаться.
— Ну, ешь пирог за мое здоровье!
— А ты, Гаврик, за мое!
Этот откровенный разговор помирившихся друзей могли слушать только коровы и телята да степной ветер, трепавший соломенную крышу сарая так сильно, что она от гнева то и знай шипела: фу-ши-и! фу-ши-и!
Проснулись ребята от трескучего и хлопающего шороха, который издала крыша кошары, несколько раз приподнятая ветром и с большой силой брошенная на прежнее место. Ивана Никитича в кошаре не было, а коровы, привязанные к стоякам, испуганно прислушивались к лютовавшей непогоде.