Полдень XXI век, 2011, № 02
Шрифт:
Мне многое вспоминается потихоньку. Сейчас я думаю, как я умудрился все забыть в ваше отсутствие? Непонятно. Словно кто-то взял и вымарал мою память, не всю, кусками, важными эпизодами, а теперь она восстанавливается.
Вы помните бокс 6А?
Я там лежал, в этом вашем институте.
Через день после вашего появления в деревне все в сизых выхлопах появились три грузовика с тентованными бортами. Полный, губастый, в очечках, бледный человечек в халате вышел из головного и сказал, что по вашему поручению он отберет для института
«Институту, — выкрикнул бледный человечек, краснея на солнце, — для исследования нужны люди. Желательно — переболевшие. Они будут участвовать в разработке лекарства и его испытаниях. Их семьи, — он сделал значительную паузу и продолжил: — их семьи получат еду и спирт. Сами добровольцы получат деньги. Двести долларов!»
Рауль присвистнул. Мы переглянулись.
На двести долларов в Чейясе можно купить вполне приличный пикап. Или двадцать мешков тапиоки, маниоковой муки, хорошей, без жучков, сладкой. Или телевизор поновей.
В общем, нам с Раулем предложение понравилось. А у Хосе и вовсе глаза загорелись. Он все мечтал у Касика Сагранья полдома выкупить, а тут такой шанс. Хосе даже шаг вперед сделал.
«Условие, — сказал ваш человечек, вытерев шею платком. — Мы не берем детей. Мы не берем женщин. Желающие подписывают письменное согласие».
Шпарил он по-нашему шустро, не как вы. Насобачился где-то. Может, в столице или в пограничье каком. А солдаты уже и фляги пятилитровые, пластиковые из грузовика вниз спустили — одну, две, десять.
«„Американ Ройял“, без обмана», — уважительно оценил, Рубен Тамарго. В свое время он заправлял баром на побережье и толк в спирте знал.
Мы следили, как за спиртом на земле появляются стопки жестяных нумерованных ванночек.
«Армейский паек, — шепнул Рубен, — саморазогревающийся».
«Ну», — поторопил человечек, и мы все как один…
Нас не так уж много на самом деле набралось. Трех дюжин точно не было. Стариков человечек тоже отсеял, но в виде благотворительности подарил им по фляге.
Мы полезли в грузовики, в душное, пыльное нутро. Солдаты торопливо раздавали выгруженное. Человечек отмечал фамилии в планшете. Грустная Альса смотрела на нас, прижимая к груди жестянки, — у нее не только Хосе взяли, но еще и двух братьев помладше.
Мне вдруг подумалось тогда, что я вижу нашу деревню в последний раз. Старуху Марию Отонотоми. Деда Маноло. Мальчишек Велоза — Педро и Александра, машущих нам руками. Захотелось выскочить и убежать в болота. Почему? Не знаю. Я ведь ехал к вам. Не знаю…
Потом тент опустили двое севших по
Дороги я не видел. Солнце светило через пластиковые вставки. Меня растрясло. Помню, сквозь сон бодал меня Рауль: «Двести долларов, парень! Двести!».
Я почему об этом пишу? Мне кажется, это наше с вами общее прошлое. А еще: так легче вспоминать, все следует одно за одним, и ничего не теряется.
Да, мы тут вечером смотрели телевизор и вроде как поняли, что наш президент Каньясу поссорился с вашим. Нам-то, в сущности, наплевать, но не закроют ли ваш институт?
А Хосе интересуется, что будет с гуманитарной помощью.
Мы вот живем в своей деревне и не знаем, что вокруг творится. Только слухи идут, как круги по воде, с Рио-Нуво, с Палья-Калома. Я думаю, правды там мало. Человек ведь, передавая услышанное, жуткое делает еще жутче, а нелепое еще нелепей. Тут и телевизору-то уже не веришь, не то что историям всяким.
Партизаны тоже вот. Говорят, бессмертные. Говорят, деревни вырезают, никого не оставляя в живых, а самих ни пуля, ни нож не берет. Говорят, только серебром и одолеешь. Ну не смешно ли? У нас на болотах — партизаны!
Лет сорок назад еще бродили по округе какие-то повстанцы. Сантьяго Баста вот бродил, пока не утоп. Но его как раз все жалели, он к нам вроде бы в деревню заходил, про камрада Че рассказывал и за мировую революцию агитировал. Худющий — во, как спичка.
А нынешние партизаны — с чего? У меня ума не хватает, чтобы придумать, какой им прок здесь заводиться. Ни коки в наших краях, ни мака, ни золота, ни народу. Одни болота да трясучка впридачу. Разве что газопровод еще ваш.
Отсюда и Алексу Стенсфилду доверия нет. Снял он партизан — ага. Только колумбийских, наверное.
Вы не думайте, Элизабет, что мы, если из глубинки, то и мозгов совсем нет. Я пять классов церковной школы окончил и два неполных курса в столичном университете отучился, пока его не закрыли. Так что какое-то соображение имеется.
Тем более, если партизаны бессмертные, то как же их серебром, а?
Мне так и кажется, что вы, читая эти строчки, улыбаетесь. Порадовал, мол, Мигель.
Дремучий слух, он смешон. Хотя, конечно, на пустом месте не возникнет. Но тут я уже теряюсь. Может, где-то что-то и было.
А президент наш, мы слышали, хочет национализировать украденные у народа нефть и газ. Они сейчас ваши, Элизабет, то есть американские, а будут общие. Говорят, что от этого прибавится еды. И тоже — чему верить?
По мне главное, чтоб вы снова не уехали.
А институт ваш меня не впечатлил. Вот совсем. Коробка и коробка, только бетонная. И сеточка вокруг, как перед ангарами. И охрана.
Помню, нас в какой-то боковой корпус повели. Вот там, конечно, да — розовые стены, светлый пол, зеркала, лампы. Нас всех рассчитали, разделили, прогнали сквозь душевые и распределили по палатам. То есть, по боксам. И мой оказался бокс 6А.