Полдень, XXI век (ноябрь 2011)
Шрифт:
«Бедная девочка, – сказала престарелая фрау, – где твои родители?».
Ребекка залпом проглотила херес и зажевала сочащееся мясо. Музыканты, рассевшиеся на диване дедушки Карла, с улыбкой оглядывали девочку. В свете огня её лицо, казалось, вопрошало, кто мы такие и что тут делаем.
«Это долгая история», – сказал дедушка Карл и попросил у фрау Ландерс свою долю хереса.
Та скривилась, но уступила.
«Ты видела ещё кого-нибудь? – Фрэнк Миль уставился на Ребекку с подозрением. Бывший страховой агент на всех смотрел с подозрением. – Или что-нибудь?».
Девочка
«Какая инфантильная особа», – мрачно скажет доктор Чен спустя три года. Девочка за это время не выросла ни на дюйм. Она всё также молчала и тискала кошку фрау Ландерс. А ещё раз в год она вставала рано утром на холодные угли, завязывала себе глаза и крутилась волчком, вытянув руку.
Сегодня она выбрала меня.
…За Ребеккой шёл Дильмурат.
Коренастый уроженец степей когда-то давно хотел отдать все пальцы на руках и ногах за журчание источника, за скрипящий на зубах песок, смешанный с водой. Смуглые, широколицые потомки Тамерлана, Дильмурат и Айгуль зачали исходящий паром колодец, а родил его наш бедный Фрэнк. Чопорный клерк, до одури боявшийся огромного цыплёнка. Это Миль забрал у дедушки Карла лёгкие и оставил вместо них пыльные мешки, заодно вручив минибар. Наш безумный клерк, который так и не дождался карабина, он называл Дильмурата и Айгуль варварами, бедуинами, верблюжатниками. До того, как был выбран.
…У Дильмурата выцветшая набедренная повязка и белый платок на голове. Он первым из нас смог добыть пищу. Девять лет назад он оторвал от нашего с Танечкой фургона антенну и заточил её. Он покинул лагерь на закате и вернулся к ночи следующего дня, таща на себе двух мёртвых койотов.
Дильмурат рассказал нам, что добрался до места, где пески бьют в лицо и воздух льётся в ноздри, как сгущённое молоко. Дальше идти было нельзя: что-то сдавило горло и потащило обратно. Через несколько шагов его отпустило… Когда Дильмурат вернулся в лагерь и услышал наши радостные крики, он не почувствовал себя охотником или победителем.
Он потёр шею и понял, что натяжение цепи ослабло, ибо пёс вернулся в конуру…
– Солнце моё, – говорит Танечка, держа меня за руку. – Ещё двести шагов вместе – и год разлуки.
– Твоё солнце выкрутили из цоколя, – отшучиваюсь я. – Год пролетит быстро. Будет ребёнок, будут заботы и радости, и фургон битком набьётся твоими желаниями.
– Но больше всего я буду желать, чтобы следующий год начался с тебя. Я буду считать, что ты просто вышел за дверь, чтобы просунуть оттуда, через щель, ишака для Дильмурата и губную гармонику для Януша.
– А как я просовываю Айгуль в щель между полом и дверью, ты можешь представить? – подмигиваю.
– Да ну тебя, – говорит Танечка.
Рядом с Дильмуратом дедушка Карл катил фрау Ландерс.
Кресло скрипело. Каждый раз, когда оно вязло в песке, вытянутое лицо фрау хмурилось и морщился нос, длинный и прямой, словно угольник из школьного пенала. Пожилая женщина носила траур по ушедшему в небыль прошлому, где у неё была усадьба, конюшня и прислуга, подающая в постель завтрак и свежую
Обычно мы с Танечкой носим для фрау Ландерс воду из колодца. Маленькая Ребекка ловит ящериц, сдирает с них шкурки и скатывает в трубочку. Если их прокипятить вместе с толчёной колючкой, то выходит очень вкусно, – фрау Ландерс бывает довольна.
Днём фрау почти не показывается из фургона. Она может часами рассказывать молчаливой Ребекке о классической музыке, о Шопенгауэре, Гёте или о Берлинской стене. Я не знаю, понимает ли Ребекка наши разговоры. Не знаю даже, важно ли это.
Раз в год мы отдаёмся во власть нашей кудрявой девчушки, потому она самая честная из нас. Ребекка никогда не возводит очи горе, не просит, всхлипывая или будучи в полубреду, озёра пресной воды, контейнеры с едой и охотничий карабин. Она смотрит на нас так же, как на юрких ящериц или тушканчиков, суетящихся в тени барханов.
«Когда двенадцать человек заперты в мире под медным тазом, – говорил Януш, – нет ничего вернее, чем выбор вслепую. Кто подарит мне губную гармонику, чтобы я отпел его годовщину? Кто порадует фрау Ландерс подшивкой немецких газет за восемьдесят шестой год? Пускай это решает молчание с повязкой на глазах…».
А дедушка Карл бросал только: «Нам даже не нужно вручать ей тридцать серебреников… Это ли не счастье?!».
– Меняю свой артрит на кларнет, – громко сказала фрау Ландерс. – Кто-то же должен будет учить играть твоё дитя, Таня.
Януш с великой обидой посмотрел на фрау.
– Ты лихой трубач, талантливый самоучка, – ответила ему пожилая женщина. – Но тебе не хватает классического образования.
– Вы слишком жестоки, моя фрау, – елейно улыбнулся дедушка Карл.
– Не подлизывайся, выпивоха.
Мы не спешили. Ребекка медлила, я не торопился: пускай каждый переберёт горы желаний, снова пропустит их через себя в это знойное утро.
…Вспоминается наш подозрительный, вечно недовольный Фрэнк.
Фрэнк жил в фургоне доктора Чена, и это жутко раздражало последнего медика. «Он кричит во сне, – жаловался доктор Чен мне и Танечке. – Он кричит или хнычет ровно три часа, потому что всего три часа спит. С утра у него безумные глаза, он смотрит на меня так, словно я бифштекс. А я не бифштекс. Я уважаемый человек, десять лет как терапевт…».
За три месяца Фрэнку всего несколько раз удалось добыть еды; зачастую его подкармливали Дильмурат и Чен. Зато Миль дрался с Янушем, который в нашем положении держался лучше всех, в то время как Фрэнк впадал в истерику от невозможности бежать из лагеря и мог часами корчиться на песке, уходя куда-то внутрь себя. Януша он обвинял в эгоизме и беспечности.
– Он играет на моих нервах! – кричал Фрэнк, взывая к нам. – Как можно музицировать на прахе цивилизации?! Как это можно – распевать фривольности, посвящённые Дионису, когда всё порушено! А мы одни и вымираем!..
– Не дёргайся, парень, – хмыкал дедушка Карл. – Ещё никто не умер. У нас есть вода в канистрах. Вокруг всякая живность, которая хитроумно прячется. Потому мы ещё сыграем с пустыней в картишки. Надень тёмные очки, держись хладнокровней – так блефовать легче.