Полдень, XXI век (ноябрь 2011)

Иванова Татьяна Михайловна

Томас вытащил пацана, потерявшего сознание, но еще живого. Перевернул лодку, втащил туда тело. И через десять секунд бросил мальчишку обратно в воду.

Потом, позже, Томас сотни раз вынужден был рассказывать, что он увидел. Было трудно, очень трудно. Это будущее выташнивалось кусочками, фрагментами, гнусными брызгами, об этом не хотелось говорить, это хотелось забыть. Руины, горящая плоть, бродячий пес лакомится рукой мертвой девочки, трупы никто не хоронит, некогда зеленая и щедрая страна укутана смрадом. И над

всем этим – безумное лицо, выпученные глаза параноика, жестокий рот, визгливый голос постаревшего мальчишки, и его приказы – уничтожить, захватить, сравнять с землей, смешать с пеплом, и новые батальоны бросаются в пасть тупой, никому не нужной войны.

Кто-то из местных – то ли огородник, то ли дачник – засек Томаса. Позвал народ. Мальчишку не спасли, Томаса били. Выбили глаз, сломали нижнюю челюсть, измочалили селезенку и одну почку. Потом, полудохлого, почти не дышащего, сдали в органы. От тюрьмы Тома спас почти всемогущий (или слишком много могущий) «отдел ПК» – дело было замято, кому-то закрыли рот деньгами, кому-то увещеваниями. Кому-то, особо ретивому и непонятливому, – угрозами и ночными тычками в челюсть. Томасу было приказано затаиться дома, в мир не выходить, рот зашить, свет и звуки не отражать. Тише воды, ниже травы, и всегда рядом с телефоном.

Ушла Светка.

Том запил. Пил почти год – страшно, непрерывно, отчаянно, в поту и грязи, спал среди объедков и пыльных шариков, просыпался лишь для того, чтобы обмочившейся тенью мотнуться в магазин, притащить домой ящик и снова напиться до беспамятства. Беспамятства – значит без памяти. Потому что в те редкие моменты, когда Томас мог хоть что-то соображать, его рвали на части два образа. Смеющийся мальчишка в солнечном искристом утре. Труп девочки в стонущей и гниющей стране. Том сходил с ума, Том жрал себя изнутри и запивал водкой.

Снова вмешался «отдел ПК». То ли Тома отскребли от грязи, то ли грязь от него. Увезли к каким-то мозговедам, чтобы убрать гной душевный. Два года Томаса пичкали странными таблетками и поили странными снадобьями, погружали в транс, гипнотизировали, чем-то облучали и куда-то окунали. Тесты, беседы, проверки, провода, жужжание, порошки, мерцающие лампы – зеленый, красный, зеленый, красный. Дважды Томас пытался покончить с собой – в первый раз лишь изувечил себе руку, во второй – сорвал поджелудочную. Его спасали медленно, терпеливо и методично.

В конце концов его вытянули, и Том более-менее успокоился. Душевное зарубцевалось, почку ему починили, селезенку удалили, челюсть при сильном смехе могла выскочить, но смеяться Том пока еще не умел. Снова стал работать на этот таинственный отдел («разве они его теперь отпустят, Темыч? Сам понимаешь»). Его озарения все еще были нужны органам. Даже больше, чем раньше, – в стране снова обнаглели и забузили те, кто десять лет прятался по дачам, малинам, халупам и хазам, снова полезла

какая-то нечисть, и все это было уж слишком организованным и продуманным, и нужно было искать центр, и Том был постоянно в деле.

Томас забросил свою электрику и работал теперь только на органавтов. Видения его стали предсказуемыми и постоянными, после каждого контакта «кожа-к-коже». Теперь он «видел» каждый раз, касаясь человека. Посему стал нелюдим, бывал в основном либо дома, либо на работе; не хотел здоровкаться, обниматься и вообще как-то касаться людей вне работы. И если бы не Санькина круглая дата, черта с два пришел бы Том Томыч на сегодняшний сабантуй.

Такие вот плюшки.

– Ни-фи-га-ж-се-бе, – ошалело пробормотал Артем.

– Ага. Прикинь, каково ему. Ты это, дружище… если что скажет или как-то не так себя поведет, не сильно обижайся, гут?

– Да какое там обижаться.

Тема помолчал, глядя в небо.

– Сань, вот… не знаю. Это что же он внутри себя носит, а? Тут свои проблемы такой мелочью кажутся…

– Ага. Так что, дорогой мой, придется нам с тобой ему насчет Ленки поверить. Пару раз животом к ней прижаться – да, а вот что-то серьезное…

Грохнула и задребезжала стеклом дверь, и на балкон ввалилась растрепанная и запыхавшаяся Женька.

– Саш, там у Анжелки… утюг… Том с Сонечкой… окно…

– Что?

– Да Анжелка, дура, утюг не выключила.

– Анжелка? – туповато переспросил Тема.

– Соседка. Темыч, не перебивай. Жень, ну?

– Том мусор пошел вынести, а в коридоре дым. Так он окно разбил, влез, дверь изнутри открыл, малышку вынес. Скам сейчас огонь тушит.

– Где Том? – напрягся Саша.

– В нашей спальне, с малышкой.

– Тема, бегом! – Саня рванул с места в карьер.

Томас сидел на кровати, низко опустив голову, и баюкал-успокаивал пятилетнюю Сонечку, шепча ей в ушко тихим, мягким голосом. «Дура, блин, опять ребенка бросила и в клуб умотала», – ворчала Женька, пытаясь куда-то дозвониться по мобильному.

– Томас, – спокойным голосом произнес Санька – дай мне, пожалуйста, Софию. Тебе, наверное, нужно в душ. Дай мне ее, дружище.

– Что?

– Томас, дай мне ребенка. Сходи в душ. Ты же, наверное, в пепле, саже. Да? Тебе ведь надо в душ? Правильно?

– Спокойно, парни, спокойно. Секунду.

Томас выпрямился, погладил своей изуродованной рукой ребенка по голове. Сонька успокоилась и уже примерялась, как бы половчее цапнуть дядю Тома за нос, стащить повязку. Глаза девчонки блестели хитринкой.

– Все хорошо, звездочка. Иди к дяде Саше. На, Сань, возьми.

И улыбнулся сквозь побежавшие слезы:

– Я ничего не видел. Я ничего не чувствовал. Мне так хорошо сейчас. Так спокойно.