Полдень, XXI век (январь 2011)
Шрифт:
– Что с этим сделаешь, Мила? Ну, вырос он так… как сорняк придорожный. Сейчас ведь пол-России стоит у дорог, продают всё, что могут, проезжающим в джипах и смотрят им вслед. А он не хочет стоять у дороги… Он человек и все-таки не зверь. Тебя вот кости встревожили – не догадываешься, зачем ему? Да не грызет он их, собаку он подкармливает, пса бездомного, драного, шелудивого, который его укусил. Видел их, сладкая парочка.
– Он так любит собак?
– Может, и любит. Кого-то ж надо. Или чувствует родственную
– Кого? За что?
– Всех, за все. За жизнь его такую, затраханную, замордованную. Мне это понятно, я, может, такой же был бы, если б карандаш не подвернулся. За карандаш держась и выплыл. А ему не за что ухватиться, его одна злость держит. Ты думаешь, когда он из твоей «Жизни в искусстве», из первоиздания, страницы выдрал на подтирку, и тебя потом пришлось отпаивать…
– Я ему ничего не сказала!
– Ну, я ему все сказал. Но ты что думаешь, это он по наивности?
– Нет, Ваня, он не играл. «Драна, желта – для ча? в сяти всё есь»… Он правда не знал, зачем она.
– Но он знал, что она тебе дорога. Понимаешь?
– «Народ злой, изо всех сил злой».
– Чего это ты на народ?
– Это не я, это у Достоевского…
– Ну, изо всех сил, или может еще добавить, я не знаю, но какая жизнь, такие и люди… А какие люди – такая и жизнь. Вот и разберись, кто виноват.
– Ваня… А он – нет, я не против, просто… он еще долго у нас… – он не говорил?
– До Успения, вроде. А может, до Усекновения.
– А это… когда?
– Ну, я помню, что ли? Посмотри. Ничего, переживем, не бери в голову. Я еще посижу тут. Давай. До вечера.
– Витька вчера звонил из Штатов.
– Да? Как он там?
– А вот напомни, у какого это поэта стишок:
Нью-Йорк, Чикаго, Висконсин,
Айова.
Как вам живется, господин?..
– Прекрати!
– Прислал вот беседу с боссом – типа начало большого пути. Хочешь послушать?
– Ну давай, любопытно.
«– You ought to give up your fucking russian…»
– О, пардон…
– А сразу включить транслятор ты не мог?
– Ну извини, забыл. Вот, семейный вариант:
«– Вам/тебе следует оставить ваши/твои…»
– Ну, выбери «ты». Судя по такому началу…
– Да, тут, скорей, на «ты».
«– Тебе следует оставить твои милые русские привычки. Ты прилетел сюда из твоей милой России с твоими милыми недоношенными идеями, которые у нас уже пополам в бетоне – пополам в земле. Так что милую прицкеровку ты здесь не жди. И ничего здесь не жди. И тебя здесь не ждут и не дождутся. Но ты не полный инвалид на голову, и милое дело тебе найдется. Вот, позанимаешься местами индивидуального пользования. Знаешь, что такое? У вас в России есть? Ну и рисуй. Быстро и без милых ошибок. И еще: пока не вырос в большую самку собаки, громко не тявкай, у нас не любят.
– А когда вырасту, полюбят?
–
– Да, не очень весело… А прислал тебе, хотя с тобой больше всех ругался.
– Ругался! Он раз завелся и в драку полез.
– Боже мой, ты с ним дрался?
– Что я, больной? Вытянул руку и держал, пока он не устал трепыхаться.
– И всё?
– Ну как. Обиделся, что ему по тыкве не дали, мужика в нем не уважили.
– Долго дулся?
– Да нет… У меня в расчеты-то ошибочка все-таки затесалась – может, с недосыпу. Ну и на представлении…
– Он торжественно отмстил?
– Нет… Ну, то есть, да, но когда уже разошлись все. Подошел, ткнул молча и ушел. Типа: «я тоже хилых не бью». Мелкий он больно, у таких всегда гонору…
– Мал, да удал. Кроме него ведь никто не заметил?
– Да… Тогда не заметили, а сейчас заметят. Что-то странное у меня: ошибки пошли, никогда не было. По несколько раз проверяю, потом смотрю – ё-моё! И какие-то нелепые, дикие: то в 10 раз, то плюс на минус, то вообще расчета нет, а я помню, как его делал, как проверял, и помню, что так уже было – во сне, что ли? Бред какой-то… Оно, конечно, со всеми бывает. Никитин, вон, ветры пропустил над Мамаевым курганом, «Родина-мать» чуть меч не выронила. Но ему-то было уже под шестьдесят, да и башня задолбала. Черт знает…
– Ваня, ты просто загнал себя. Конкурс, пожар, на нервах всё. Тебе надо отдохнуть.
– Не знаю я, что мне надо… А мне прислал, значит, больше некому. Всё бегают, всё ищут, где глубже, где лучше, а потом вот им… Айова. Везде.
– Знаешь, мне звонит иногда – даже не иногда, а чаще, чем хотелось бы… да и не хотелось бы… Ну, в общем, она старая, злая, несчастная, неблагодарная, у нее дурной глаз, я боюсь, когда она спрашивает о тебе и Женьке, но у нее в телефонной книжке остался только мой телефон… Ответь ему, Ваня. И – без насмешек, да?
– Угу.
– Ваня, мне сейчас звонила Эля, и… и я даже передать не могу всего, что от нее услышала!
– Верю.
– Ваня, как ты мог! Какое злое, какое скверное мальчишество. Ты можешь ее не любить…
– Спасибо, уже. Но я что-то не врубаюсь…
– И оставь этот жаргон, такой же отвратительный, как твои шутки…
– Какие шутки, Мила? Я, что ли, ее диссерт редактировал? Да видал я ее…
– Ваня, у них профессиональная служба защиты, они вычислили тебя!
– Да не то они…
– Перестань! Это нелепо и… и трусливо! Совсем, совсем на тебя не похоже. И эгоистично: ради мелкого нечистого удовольствия – в какое положение ты меня поставил? Я оказалась перед ней виновата, она оскорблена и действительно не стеснялась в выражениях, я даже не ожидала…
– Это я – эгоист, пакостник и трус? Ни хрена себе!
– И я просила тебя оставить, наконец… this damned, ugly, vulgar language!
– Язык? Что – язык?
– Знаешь что, не валяй…