Поле битвы (сборник)
Шрифт:
– Что, что он тебе сказал? – этот озвученный Эльвирой Ахметовной вопрос, неслышно задавали Ане и отец и сестра.
Аня ничего не ответив, молча прошла в их общую с сестрой комнату, где, не раздеваясь, легла на кровать. Лиза не решилась к ней зайти, и тогда пошла мать. Дочь недвижимо лежала лицом к стене.
– Анечка… поделись со мной, тебе легче станет, – подсела к ней Эльвира Ахметовна.
– Он сказал своим родителям, что у меня мать татарка, – неестественным совершенно без интонаций голосом, не поворачиваясь проговорила Аня.
– И что? – чуть не шепотом спросила Эльвира Ахметовна.
После паузы дочь продолжила так же бесстрастно:
– Они запретили ему со мной встречаться.
– Почему… потому что я татарка? Не может быть, ведь евреи обычно лишены всех этих предрассудков. Я думала, что они в этих вопросах самый терпимый
– Он думал, что я русская или украинка и родителям то же сказал. Они и не были против, но когда узнали, что я наполовину татарка… – Аня резко развернулась от стены, в ее глазах стояли слезы. – Меня не столько убивает, что его родители не хотят… он сам, сам не хочет. Ну, что во мне изменилось, от того, что он узнал? Ничего. Но до того я ему нравилась, была интересна, была нужна. Он ведь и целовал и обнимал… У нас ведь кроме постели все было, и я чувствовала, что он хотел, хотел меня. И неужто, такой мелочи оказалось достаточно, чтобы я сразу перестала ему… Не могу этого понять.
– Я тоже, – в прострации согласилась с дочерью Эльвира Ахметовна. – Ты говорила, что твоя мать с высшим образованием, бывший старший научный сотрудник?
– Да все я говорила! Дело не в этом, а в том, что ты татарка. Они считают тебя мусульманкой! – с отчаянием повысила голос Аня.
– Мусульманка? Какая я мусульманка! Я была как все в Советском Союзе пионерка, комсомолка, даже в партию чуть не вступила. Какая же я мусульманка, да и не верила никогда, – растерянно оправдывалась Эльвира Ахметовна.
– Как ты не понимаешь. Они… в его семье все мусульман ненавидят. У них еще один дядя его, брат отца, он в Израиле жил, там его вместе с дочерью в автобусе какой-то палестинский террорист взорвал. Его насмерть, а дочь калекой осталась.
– А мы-то здесь причем? – продолжала на словах недоумевать Эльвира Ахметовна, хотя подспудно уже поняла, что дело безнадежно.
– При чем, при чем… заладила. Ты лучше скажи, что мне делать. В чем я-то провинилась, что у меня жизни нет!? Я-то почему страдать должна из-за твоего отчества, национальности, его дяди с его дочерью! Да пропадите вы все пропадом! – Аня вновь отвернулась и зарыдала, зарывшись головой в подушку…
Больше месяца после всех тех событий в квартире Марчуков царило пасмурное настроение. Валерий Константинович единственный кто почти сразу «оправился» и жил, как и прежде. Но вот в квартире раздался телефонный звонок. Трубку взяла Эльвира Ахметовна. Звонил муж Лизы. Подошла Лиза… Говорили минут двадцать. Когда положила трубку, с трудом сдерживала радость.
– Что зовет? – определила по ее состоянию мать.
– Да… я сейчас же еду, – дочь заметалась по квартире в поисках своих вещей.
– Опять будешь там впахивать, стирать и убирать за всей оравой, – скептически предположила Эльвира Ахметовна.
– Это ненадолго, недели на две, – Сережа сказал, что снимет квартиру, и мы будем отдельно жить. Он просил у меня прощения, и обещал, что больше никогда после работы не задержится и из дома не пойдет… Ну, я конечно немного его помучила, потом простила, – Лиза вся светилась, цвела переполненная счастьем.
– И ты ему веришь? Скорее всего, в их квартире такой срач, что там стало жить невозможно, вот он перед тобой и разыграл спектакль, – непоколебимо стояла на своем мать.
– Иди и не раздумывай! – это провозгласила свое мнение Аня.
– Еще одна советчица. Ты хоть знаешь, что ее там ожидает. Да там с того дня как она ушла наверное никто не убирался!
– Во всяком случае там ее никто твоим отчеством не попрекнет, осадила мать Аня.
– Ты эт, Лиз. В гости приходите, с твоим Сережкой хоть выпить можно, ему за руль не садится, он безлошадный, – решил высказать свое мнение и Валерий Константинович.
Эльвира Ахметовна вздохнула и пожав плечами стала помогать дочери собирать ее дорожную сумку…
В маршрутном такси
Москва, спальный район, начало марта 2012 года. Погода сырая, ветреная. Хотя мороза как такового уже нет, от силы один-два градуса ниже нуля, но «дыхания весны» совсем не ощущается. Пронизывающий ветер вкупе с влажностью заставляют ежиться пассажиров на конечной остановке маршрутного такси. Наконец, такси подъезжает, и пассажиры спешат укрыться от промозглой сырости в относительно теплой и сухой ауре салона «Газели». Но
В эту угрюмую атмосферу как дуновение свежего ветерка внесли три очередные пассажирки: молодые, веселые, беззаботно щебечущие друг с другом. Девушкам лет по восемнадцать и, судя по их разговору, они студентки близлежащего ВУЗа, только что успешно сдавшие зачет. Их оптимизм резко контрастировал с настроением прочих пассажиров. Впрочем, не только настроением и молодостью выделялись девушки. Во всяком случае, две из них выделялись, прежде всего своей одеждой.
Шубы в Москве носить было уже не по погоде. В основном москвички переходили на более «весеннюю» верхнюю одежду: пуховики, куртки, легкие пальто. Но две из трех вошедших в такси студенток явно не являлись москвичками. Нет, они не были нищими провинциалками, приехавшими в Москву учиться, они вообще были не русскими, о чем красноречиво свидетельствовала их внешность и весьма заметный армянский акцент. Третья студентка была русской и меж собой они общались на русском языке. То был обычный девичий разговор о сданном зачете, о каком-то вредном преподе, о прикольном сокурснике с тем преподом о чем-то поспорившим… И если глаза русской девушки соответствовали разговору и настроению: радостные, лучистые, может чуть простоватые… Совсем иные были глаза у юных армянок. Создавалось впечатление, что глаза – «зеркало души» и те слова, что они произносили, принадлежат совсем разным людям. В их глазах тоже наблюдалось веселость, но совсем другого плана и они по-иному смотрели на окружающих, цепко со снисходительным презрением и удовлетворением. Все без исключения, сидящие вокруг них, женщины одеты были более чем скромнее, некоторые откровенно бедно. Кавказцы постарше обычно умеют скрывать это «удовлетворение» от лицезрения бедности представителей других наций, молодые, как правило, таким опытом не обладают. Потому и эти девушки, говоря о своем, в то же время глазами весьма красноречиво снисходительно презирали всех этих теток, годившихся им в матери и бабки, испытывали почти животное удовлетворение, что все это быдло так убого одето в сравнении с ними. В общем-то, примерно также они смотрели и на свою русскую однокурсницу, на ее явно дешевый пуховичек «на рыбьем меху», такие же недорогие поношенные сапоги. Но, видимо, на своих русских ровесниц они уже привыкли так смотреть, а вот что столько русских женщин в возрасте явно беднее их, это им доставляло особое моральное удовлетворение. Ведь в сравнении с этим убожеством они… Шубы они конечно одели не для того чтобы не замерзнуть, а чтобы наглядно дать понять всей этой русской нищете, что они все ничто и звать их никак.
Итак шубы… То что они обе из очень дорогого и хорошо выделанного меха было видно с первого взгляда, и что куплены они не в магазинах и даже не в бутиках, а сшиты на заказ, по фигуре. У одной из девушек, той что повыше ростом и попривлекательней лицом, шуба была темно-коричневой и где-то по колени. У второй, менее миловидной, из-за слишком выдающегося вперед носа, чуть покороче. Зато она была приталенной и необычного голубовато-темного цвета с искрой. На головах у обоих были не шапки и не платки, а шали. Вроде бы эти головные уборы никак не соответствовали современной молодежной моде. Но то были такие шали, что рядом с ними какой-то бедно-веселенькой смотрелась шапочка с помпончиком их сокурсницы, не стоившая, наверное, и четверти стоимости каждой из этих шалей. Ну, и завершали весь этот немодный, немолодежный, но богато и органично подобранный «прикид», сапоги. И опять, те сапоги были не молодым девушкам, а зрелой и состоятельно женщине в пору. То были сапоги явно из натуральной кожи с золотистыми пряжками с идеальной формой каблуков и колодок, что тоже говорило о их немалой цене. Плевать, что не по погоде, не по моде, зато у них такие родители, что могут их так одеть, а у вас… Ни ваши родители, ни мужья… все вы нищее дерьмо, не умеющие жить ни при какой власти – сами за себя говорили их удовлетворенно-презрительно-снисходительные взгляды.