Полет летучей мыши
Шрифт:
– Дело не в том, что ты сказал, – ответил Тувумба. – Дело в том, чего ты подсознательно ждешь от меня. Тебе кажется, что ты ляпнул что-то не то, и ты уже думаешь, что я обижусь, как ребенок. Ты даже не можешь себе представить, что мне хватит ума сделать скидку на то, что ты иностранец. Тебя ведь не задевает, что японские туристы ничего не знают о Норвегии? О том, что вашего короля зовут Харальд? – Тувумба подмигнул. – И это касается не только тебя, Харри. Белые австралийцы сами панически боятся ляпнуть что-то не то. Вот парадокс – сначала они отняли у нашего народа гордость, а теперь бояться ее задеть.
Он
Низкий и приятный голос Тувумбы звучал на какой-то особой волне, и ему не приходилось перекрикивать окружающий шум.
– Расскажи мне лучше о Норвегии, Харри. Я читал, что там очень красиво. И холодно.
Харри стал рассказывать. О горах и фьордах. И о людях, живущих между ними. Об униях и притеснении, об Ибсене, Нансене и Григе. О северной стране, проводящей внешне дальновидную и разумную политику, но на деле все больше напоминающей банановую республику. Стране, у которой нашелся лес и выход к морю, когда англичанам и голландцам понадобилась древесина, нашлись порожистые реки, когда узнали цену электроэнергии, и где в конце концов открыли нефть прямо у себя под носом.
– Мы никогда не выпускали ни машин типа «вольво», ни пива типа «Туборг», – говорил Харри. – Мы просто не задумываясь распродавали свою природу. Ни дать ни взять народ с золотыми волосами на заднице, – Харри даже не пытался подобрать соответствующую английскую идиому.
Потом он рассказал об Ондалснесе, местечке в Ромсдале, окруженном высокими горами, где было до того красиво, что его мать часто говорила, будто именно отсюда началось сотворение мира. Бог так долго украшал Ромсдал, что остальной мир пришлось заканчивать в спешке, чтобы успеть к воскресенью.
О том, как однажды ранним утром в июле они с отцом рыбачили во фьорде, и о том, как он лежал на песке и вдыхал запах моря, а над ним кричали чайки, и горы, будто молчаливые и непоколебимые стражи, охраняли их маленькое королевство.
– Мой отец из Лешаскуга. Это маленькое селение в долине. С мамой они познакомились на сельских танцах в Ондалснесе. Они часто говорили, что, когда выйдут на пенсию, уедут обратно в Ромсдал.
Тувумба кивал и пил пиво. Харри заказал еще один стакан грейпфрутового сока. Но пить его уже не хотелось.
– Хотел бы я рассказать тебе, откуда я родом, Харри, но у таких, как я, нет четкой привязки к месту или племени. Я вырос в лачужке у шоссе неподалеку от Брисбена. Никто не знает, из какого племени мой отец. Да его и спросить-то никто не успел. А матери было все равно, из какого он племени, ей главное – наскрести денег на выпивку. Считается, что я мурри.
– А Эндрю?
– А он тебе не говорил?
– Что именно?
Тувумба снова развернул руки ладонями к себе. Между его глазами прошла глубокая морщина.
– Эндрю Кенсингтон – человек без роду без племени. Еще хуже, чем я.
Харри не стал развивать эту тему, но после очередной порции пива Тувумба вернулся к ней сам.
– Может, Эндрю должен рассказывать об этом сам, ведь у него было совсем другое детство. Дело в том, что он из тех аборигенов, которые не знали семьи.
– То есть как?
– Долгая история. Началось с того, что кое у кого совесть была нечиста. С начала века власти, проводившие определенную
– А аборигенов не понимают?
– Политика постоянно менялась. Я, например, из тех, кого насильно загнали в города. После Второй мировой войны власти решили, что политику надо менять: не изолировать коренных жителей, а постараться их ассимилировать. И поэтому они стремились влиять на то, где мы живем и даже с кем вступаем в брак. Многих загнали в города, чтобы они приобщались к европейской городской культуре. В результате произошла катастрофа. Аборигены вышли на первое место в статистике по таким показателям, как алкоголизм, безработица, разводы, проституция, преступность, насилие и наркомания. You name it [52] .Мы превратились в неудачников в австралийском обществе.
52
Все, что угодно ( англ.).
– А Эндрю?
– Эндрю родился до войны. В те годы власти пытались «оберегать» нас, как каких-то вымирающих животных. Поэтому нас, например, ограничивали в правах на владение землей или получение работы. Но самая большая дикость состояла в том, что власти могли забирать у матерей их детей, если существовало подозрение, что отец – не абориген. Пускай у меня не самые приятные воспоминания о родителях, но у Эндрю нет и таких. Он своих родителей никогда не видел. Новорожденного, его забрали и отвезли в приют. Все, что ему известно о матери, – то, что вскоре ее нашли мертвой на автобусной остановке в Бенкстауне, в пяти милях к северу от приюта. Никто не знал, ни как она туда попала, ни от чего умерла. Имя белого отца Эндрю ему не говорили, да он и сам не интересовался.
Харри постарался уложить все это в голове.
– И это было законно? А как же ООН и Декларация прав человека?
– С этим стали считаться уже после войны. К тому же у такой политики были благородные цели: оберегать культуру, не дать ей исчезнуть.
– А что стало с Эндрю потом?
– В школе заметили его таланты и отправили парня в частную школу в Англии.
– Я думал, в Австралии сплошные поборники равноправия и детей не посылают в частные школы.
– Все устроило и оплатило государство. Хотели, чтобы случай Эндрю стал светлым пятном во всей этой истории человеческих трагедий и боли. Когда он вернулся, то поступил в Сиднейский университет. Тогда-то он и закусил удила. Стал жестоким, оценки испортились. Я так понял, в это время он пережил несчастную любовь: белая девушка бросила его, потому что против были ее родители. Но Эндрю об этом никогда особо не распространялся. Так или иначе, в его жизни наступила черная полоса. И она могла никогда не закончиться. Еще в Англии он научился боксировать. Говорил, только это помогло ему выжить в школе-интернате. В университете он снова занялся боксом, и когда ему предложили вступить в команду Чайверса, он без сожалений оставил учебу и Сидней.