Полет на спине дракона
Шрифт:
Субэдэй слушал, одобрительно хмыкал.
— Я мог бы с его воинами олджой не делиться. Яса не заставляет. Так нет же, поделился. Кераиты такое не забудут. А ведь «святую олджу» получают те только сотни, которые участвовали в штурме, разве не так?
— Вижу, в снах к тебе приходит гуюкова душа, дразнит, — поддел полководец.
Это тоже была правда. Гуюк, Гуляющий по ночам, был умнее себя «дневного».
— Кроме того, скормим Гуюку и Коломну, разве мало? Или как он хочет? Мы будем войско разбивать, а ему — города на подносе?
— Это ты будешь петь не мне... — засомневался всё-таки аталик. Вот он всегда
— Так и наши помогли. Что ж мы, там и не воевали вовсе? — неуверенно оправдывался Бату, лихорадочно соображая, как, в случае чего, будет оправдываться. Прав старик, опять прав. Есть у Гуюка эта хитрая зацепка. Отдышался, стряхнул нахлынувшее волнение: — Знаешь, Субэдэй, тут важно упредить. Ропот в нужную сторону раздуть... Своим шептунам в тумене родственничка именно это я и поручу. Пусть говорят так: «Бату взял Рязань, а Гуюк — Коломну. Какая крепость сильнее? Ясно и без слов, что Рязань...» И пусть они оправдываются, а не мы. Кто жалуется — тот и не прав. Главное, что мы людей сохранили.
Смотри, Бату, не перехитри самого себя, — всё же буркнул старик, но уже примирительнее.
Бату. Коломна. 1237 год
С Коломной получилось всё как нельзя лучше. Урусуты продолжали повторять прежние ошибки. До них не дошло, что поражение под Пронском было вызвано не глупостью соседа, а тем, что не тягаться урусутам с врагом в открытом поле. Эльджидаевы несториане разметали урусутов как пух по ветру.
— Почему так, Субэдэй, неужели они так ничего и не поняли? Ну, ладно бы впервой...
— Одного умного можно убедить, одного глупца увлечь. Когда же тех или других уже десять — одной шишки всегда мало. — Субэдэй и тут был не прочь сесть на своего любимого скакуна и показать преимущества строгого единоначалия. Однако сейчас Бату хотелось, чтобы он оказался прав.
— Значит, так будет продолжаться и дальше? — зажглись надеждой утомлённые от вглядывания глаза.
— Хорошо бы.
Значит, Субэдэй был не очень в этом уверен. — Бату уже не впервой задумывался над этим. Почему так получается. Почему, единожды стукнувшись лбом о притолоку, в следующий раз тоже не нагибаются? «Воистину лучше лоб разбить, чем спину согнуть, так, что ли?»
Оттого, что Георгий Всеволодович владимирский послал своего сына поддержать рязанцев, пользы получилось маловато. Вреда — сколько угодно.
Бату — тем более изловив его сына — имел право расценить это как объявление войны. Получалось, что суздальцы напали первыми, а это можно было при надобности раздуть.
На чьей стороне справедливость в глазах местного народа — а значит, и покровительство Неба, — это не самое пустое, когда воюешь вдали от дома.
У Бату было достаточно шептунов, родом урусутов, вот он и подумал: пусть пошатаются по ульдемирскому княжеству в одёжке чернецов или ещё кого, пусть по шепчут по постоялым дворам про справедливого Бату хана, желающего только мира. Про хана, на которого без повода напал алчный Георгий, и вот теперь Бату идёт наказать преступника.
Тут многие Георгия не любят — только факел кинь.
Да,
И всё же не попробовать ли выторговать покорность, имея заложником княжеского сына? Ведь такая удача.
Если меж Георгием и братом его Ярославом уже пролёг глубокий овраг, то по всей науке следует поддержать одного против другого.
Не прожевав кусок, его и собака не глотает.
Полководцы Гуюка тоже не подкачали — войска князей разбежались. Коломну взяли без труда и отдали на трёхдневное разграбление.
Под Коломной судьба улыбнулась Бату и ещё в одном: погиб последний уцелевший сын Чингиса хан Кулкан. Он был из тех, чья отвага шла впереди ума. Кулкан считал себя правоверным чингисидом и упорно не хотел замечать, что дедовы заветы существуют только в ритуальных призывах, что цвет времени безвозвратно изменился. Он был из тех, кто честно не разбирался в людях, и его слепая жестокость проистекала не из-за больного нрава, как, например, у Гуюка, а так — по простоте душевной.
Такой человек мог стать беспощадным орудием в руках кого угодно, и уж, конечно, случись что, стал бы на сторону Гуюка.
«Строгое следование заветам деда» — это был Гуюков меч, а Кулкан с трогательной честностью старался им следовать.
Глупая смерть Кулкана относилась и к случайному везению: если бы Бату тоже принимал участие в той злополучной битве, этот недосмотр мог бы стать для джихангира одним из тяжёлых обвинений. Теперь же ответственность за то, что недоглядели, всецело нёс Гуюк.
Когда возникнут в будущем споры, его всегда можно обвинить в том, что эта смерть не случайна.
— Знаешь, что он скажет? — испортил всю радость дотошный Субэдэй.
— Дело нехитрое: обвинит меня в том, что убийство Кулкана — это наш заговор, что мы заблаговременно послали в крепость человека, чтобы он оттуда выстрелил. Кто такой глупости поверит?
— Кому надо — поверят. Будут другие поклёпы, тогда для приправы кинут в котёл и это... — Субэдэй всегда предпочитал рассматривать самое худшее. — Обязательно другие найдутся, ты стервятников знаешь.
Гуюку теперь трудно было разжигать неприязнь к Батыю в своих войсках. Напоминать о Пронске он не мог — сам бы себя высек, а что до остального, то как-то получалось, что из-за Бату они получают добычу без большого кровопролития, а Гуюк их казнит перед строем. В этой ситуации против соперника работал излюбленный «метод ужаса» на него же.
Так или иначе, но, заняв Гуюковых кераитов Коломной, Бату освободил свои силы для более важной задачи: ловли «на живца» Евпатия Коловрата.
Оставив Прокуду на попечении бабки Бичихи, Боэмунд устремился к тайнику, вытащил пайдзу и поскакал в монгольский лагерь. Подъезжая к дозорной сотне, он заблаговременно обмотал лицо до глаз — знать его обличье должны были немногие, — показал пайдзу дозорным. После этого со скоростью, на какую только способны свежие кони, его доставили к джихангиру. Там он рассказал про отряд Евпатия, про то, что, кажется, сможет завоевать доверие вожака. Дальше дело за малым — искусить.