Полёт шмеля
Шрифт:
— Отец, привет, тыщу лет тебя не видел! — с порога топит меня эта гора в своих объятиях.
Если я скажу, что его объятья не трогают меня, это будет неправдой. Трогают, и еще как. Хотя, конечно же, я не забываю, зачем он приехал. Но мои чувства к нему усугубляются комплексом вины перед ним. Что из того, что он в возрасте, который с легкой руки Данте принято считать серединой жизни. Я не могу забыть, что он был оставленным ребенком. Не только мной, но и матерью. И если я — вот он, здесь, можно мне позвонить и попросить у меня взаймы, то где его мать? Вета ее звали.
— Привет, сын, привет, — похлопываю я его по спине. — Кофе выпьешь?
Он мнется.
— Ты знаешь, у меня сегодня еще дел… Я бы взял — и сразу помчался.
Что ж, может быть, это даже и хорошо, что сразу. Что делать со взрослым сыном? Сидеть и смотреть друг другу глаза в глаза? Глупее не придумаешь. Он не рассказывает ни о своих делах, ни о прочей жизни, которую называют личной, а мне, со своей стороны, рассказывать ему о себе — что может быть пошлее?
— Держи, — подаю я ему конверт с долларами.
Он уходит, и я, собравшись с силами, представив себя лордом в покойном кресле Викторианской эпохи у разожженного дворецким камина у себя в имении, с видом из окна на английский парк, набираю один из полученных от Балеруньи номеров.
— Да, слушаю, — почти тотчас приветливо отзывается мужским голосом трубка.
Моего собеседника зовут Евгений Евграфович. За всю жизнь не встречал человека ни с именем Евграф, ни с таким отчеством. Давать подобные старорежимные имена при советской власти, тем более носить их — это было в некотором роде подвигом. Я отношусь к людям, несущим в своих именах следы того пожара, что так беспощадно прогулялся по родному отечеству, с заведомой симпатией.
— Простите великодушно, если звоню не вовремя, — с интонацией английского лорда, спеченного со старорежимным русским интеллигентом, витиевато приступаю я к представлению. — Это Леонид Николаевич Поспелов. Если вам сейчас неудобно…
Я не успеваю договорить фразы — мой собеседник перебивает меня, и приветливость в его голосе становится адресной:
— Что вы, Леонид Михайлович, замечательно, что позвонили. Я понимаю, нам надо встретиться?
Встретиться? Вот не думал. Значит, Балерунья уже распорядилась за меня завязкой сюжета.
— Да, надо встретиться, — говорю я.
— Давайте через час. Как раз ровно в час, — предлагает мне развитие сюжета Евгений Евграфович. — В Александровском саду. Около грота «Руины». Представляете где?
Грот «Руины». Под Средней Арсенальной башней. Чудесное местечко для встречи чиновника кремлевской администрации и поэта. Самое то.
— Представляю, — говорю я.
— Успеете добраться?
Успею ли! Кровь из носу. Прилечу, прибегу, приползу — по земле, по воздуху, методом телепортации!
— Тогда до встречи, — обласкивает меня коротким благожелательным смешком Евгений Евграфович, прежде чем уйти с линии.
Лорд, отшвырнув от себя в лицо дворецкому чашку с кофе и вскочив с кресла, превращается в ошалевшую дворовую собаку. Что надеть на встречу? Нужно выглядеть достойно. Чтобы на тебе словно бы знак качества, чтобы чувствовать уважение к себе и распространять его вокруг себя…
Но в конце концов, пометавшись по комнате и вытряхнув на постель половину своего шкафа, я одеваюсь как обычно: черные джинсы, красная
Когда я, припарковав машину чуть ли не у консерватории на Большой Никитской, бывшей Герцена, влетаю в Александровский сад, у колонн грота под Средней Арсенальной, явно кого-то поджидая, уже прохаживается человек — в длинном темно-синем, как мой берет, кашемировом приталенном пальто и с длинным, почти до колен, выпущенным одним концом поверх пальто вишневым шарфом. У кого вид более художественный, у меня или у него, — это еще можно поспорить. При моем приближении человек останавливается и устремляет на меня пристальный взгляд. Ему около сорока, чуть за сорок, бритое полное лицо с южно-славянскими чертами, пегие «гвардейские» усы от ноздрей к углам рта, такие усы идут скуластым, твердокостным лицам, придавая человеку необыкновенно бравый, мужской вид, его лицу такие усы противопоказаны — он производит с ними впечатление человека-кота. Что же Балерунья, при ее вкусе, не подскажет ему, что такие усы ему противопоказаны? Если это, конечно, он. А это почти наверняка он.
— Евгений Евграфович? — спрашиваю я, подходя.
— Леонид Михалыч? — ответно вопрошает он, словно давая отзыв на произнесенный мною пароль.
Мы пожимаем руки, глядя друг другу в глаза с таким выражением, будто мы два шпиона, каждый знает, кто он, но не выдает себя и хочет при этом выведать у другого как можно больше. Я-то точно знаю, что он любовник Балеруньи, был — это наверняка, невозможно с уверенностью сказать лишь про сейчас, а вот насчет меня он не может сказать с твердостью ни того, ни другого: ее амплуа — брать, с этим ее амплуа он лишь и знаком, и то, что она попросила за меня, — это она тоже берет, вот только почему?
— Приношу свои извинения, что не там, — с тонкой улыбкой кивает Евгений Евграфович в сторону кремлевской стены. — Там бы, конечно, удобней. Кофейку бы заказали, сушечек наших фирменных. Но, к сожалению… — он разводит руками.
— Сложно заказать пропуск? — понимающе говорю я.
— Да нет, пропуск — какие сложности, вы же не иностранец. Прослушка, — объясняюще произносит он через паузу. — Все прослушивается, никакого конфиденса. Что, в общем, правильно, — добавляет он тут же.
— Не имею мнения, — отзываюсь я, полагая себя обязанным что-то ответить.
— Правильно, правильно, — словно я оспорил его утверждение, говорит Евгений Евграфович. — Государева служба — она государева служба. Это не окорочками торговать. В России выше нее ничего нет.
— Выше — только кремлевские звезды, — выдаю я глубокомысленный комментарий.
— Однако и они государевы, — вскидывает он указательный палец. И произносит после короткой паузы: — Значит, вы бы хотели с нами посотрудничать…
Понятия не имею, что бы я хотел с ними. Но я согласно киваю: