Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов)
Шрифт:
Двойра так плакала, что мы дали слово взять и ее. Она сразу успокоилась. Камера, в которую мы хотим перейти, чрезвычайно малая. Это камера "для одиночек".
"Та сторона" чувствует, что мы уходим и косо на нас смотрит, проглядывается большая досада. Я бы осталась, но так плохо себя чувствую, что мечтаю лишь о покое.
А у нас, как нарочно, все хуже и хуже. Шлют массами из участка, и все в нашу камеру. Большей частью это воровки.
– Привыкнуть к ним не могу. Друг друга они {92} знают - зовут по именам и смеются, когда
2-го января.
Плохо у нас, пошли воровство, ссоры хуже прежнего. Теперь даже ночью покоя нет.
И-на решительно требует отдельную камеру, делая это главным образом для меня. Начальство согласилось, и нам дают верхнюю "одиночку". Быстро сложились. Вперед пошли И-на и Мария Павловна, чтобы хорошенько убрать. Камера полна соломы; и в ней болели сыпным тифом. Убрали, пришли за мной и за другими. "Та сторона" так злится, что мы уходим, что отвернулась, когда мы выносили вещи. Люська с досады забарабанила по кружке и громко запела. Кто-то даже плюнул.
Я не хотела их злить, но я больна и не в силах выдержать больше шума. Хуже всего отнеслись к уходу Двойры Шварцман.
2-го вечер (в новой камере).
В камер уютно, хотя очень тесно: ее не топят, греем ее собой. Нас шесть человек. У нас чисто и воздух чудесный. Я встала на скамейку и посмотрела в окно. Окно маленькое и очень высокое. За окном огород, дорога как лента, и по ней катится автомобиль. За ним видна пыль. Поблизости где-то работает {93} плуг. Странно жить без ругани. Тишина полная. Тесно днем, еще теснее ночью.
Спать приходится согнувшись. У нас одна узенькая постель, на которой лежит старая Тюрина. Мы же подряд лежим на полу, - ноги под постелью. Двойра у дверей поперек.
3-го утром.
Выглянула в окно. Опять пашут. Радостно смотреть. Дети бегут за автомобилем. Облака разорванный и веселые.
3-го днем.
Вечером долго говорили. Удивительно тихо у нас, - можно спокойно говорить. Тюрина захворала, как бы не сыпной. Еще с вечера начались рвоты, а мы трое лежим под ее кроватью, поперек. Я под самой ее головой. Неприятно глядеть на больную старуху. Ноги болят. Всю ночь пролежала, поджавши их. И-ной лучше, она короче.
Возвращаясь с прогулки, встретила сестру и фельдшера; узнала о Кике. После очень сильного жара наступило улучшение. Думают, что возвратный тиф. Опять обещали увезти. Я умоляла сделать это поскорее. Обещали. Записку не взяли, на словах передадут все. Розовое одеяло и тут сослужило пользу, его помнят.
Вышла, сегодня погулять. Встретила бодро {94} настроенную хромую даму. Она уверяла, что все кончится хорошо и хвалит даже следователя. Всегда весела. Обо всех все знает.
На прогулки видела "нижних". Сначала косились, никак забыть и простить не могли ухода нашего. Потом успокоились и подошли, правда, не все.
Бузя непримирима, Люся тоже, они обе отвернулись.
На прогулке было волнение. Прибежали сказать молоденькой даме с ярко-желтыми волосами, что из тюрьмы в ЧК. провели
Хава стала еще несчастнее. Некому ее защищать. Плачет, говорит, нестерпимо внизу.
На прогулке говорила много с одной немкой сестрой. Говорили о Германии, о России. Умная и развитая. Уже восемь лет в России. Когда вернулись в камеру, к нам стали приходить нижние - одна за другой. Смеются, говорят - паломничество: значит мы прощены.
4-го утром.
Нет, ногам положительно нет места. Оттого, что согнуты всю ночь, не чувствую их утром. Тюрину перевели в больницу. Крепкая старуха, она и в сильном жару не сдается. Отказалась от помощи, шла сама, шла гордо, {95} хоть и неохотно. Не хотела уходить, у нее, вероятно, сыпной тиф.
На койку легла теперь я; протянула, наконец, ноги - очень уж болят. Ночь прошла тревожно. Удручает неизвестность. Дни уходят. Кика, больной, еще в тюрьме. Всю ночь видела, что кто-то умирает возле меня, но не знала кто. Просыпалась с бьющимся сердцем. А под окном выстрелы как бы нарочно не прекращались. И-на необыкновенно желта. Мы все вдруг осунулись.
Валя живет любовью и записками. Она рада быть во втором этаже. Отсюда можно наблюдать (если выйти в коридор) мужской двор. Правда, мужа она еще не видала, но может случиться, что увидит. Это ее поддерживает. Даже цветущая Мария Павловна поддалась. Двойра рассказывает о "трех ребенках" и обливается слезами.
Почему-то, глядя на нее, вспоминаю слова из Библии: "Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться". И-на и Валя все время стирают; от развешанного белья еще теснее.
5-го января.
Наши собираются в церковь. Канун Крещения. Я не пойду, тяжело, - все равно Кики не увижу там. Так горько, - что слов нет.
Валя готовит дюжину записок сразу, хочет передать мужу в руку. Думают, что разрешать подойти к кресту, тогда и воспользуется.
{96} Только что вернулась из приемной; долго ждала фельдшера, образовалась большая очередь. Увидела "тетку и племянницу", пришли за бинтами.
Наконец, подошла и я. Спросила о Кике. Отвечали неохотно и сухо, но все же обещали навести справки.
Из города посылка и записка. Через два дня обещают перевезти Кику и, в этот раз, совсем на свободу.
– Боюсь верить.
Не крещенские у нас морозы, а будто весна. Солнце, небо веселое, тучи тоже, точно играют. За окном все в движении. На душе тяжело. Все тот же беспокойный, страшный сон. Сердце рвется, когда просыпаюсь. Чтобы успокоить меня, И-на легла рядом со мною на койку, но она так узка, что спать вместе невозможно.
Наша утренняя надзирательница зла. Она точно радуется нашим несчастьям. С особым наслаждением запирает и неохотно отпускает даже в уборную. Зато дневная смена лучше. Приходит сибирячка с добрым и ласковым лицом. Под широким пробором седых старческих волос светятся добром глаза.