Полиция памяти
Шрифт:
— И как же?
— Двумя словами не описать, но… Во-первых, снег вообще везде. Его столько, что он не тает, даже когда светит солнце. Острые углы от него скруглились, а окружающий пейзаж словно ужался в размерах — небо, холмы, лес, река. И даже мы сами ходим сутулясь и вжимая голову в плечи.
— Надо же… — отозвался он, и я снова услышала, как заскрипела кровать. Похоже, он вытянулся на ней во весь рост, не отрываясь от разговора.
— Прямо сейчас падают очень крупные хлопья, как будто звезды постепенно отваливаются от неба. Танцуют в ночи, сверкают под фонарями, сталкиваются
— Не уверен. Но похоже на что-то невообразимо прекрасное.
— Да, и правда очень красиво. Но боюсь, что даже в такую ночь зачистки продолжаются. Или воспоминания могут исчезать просто от холода?
— Да нет, конечно. Холод им не помеха. Наши воспоминания куда сильней и выносливей, чем ты думаешь. Как и наше сердце.
— В самом деле?
— А что, ты об этом жалеешь?
— Но ведь если бы ваши воспоминания могли слабеть, вам не пришлось бы прятаться.
— А-а… — то ли согласился, то ли просто выдохнул он.
Для общения по трубе каждому из нас приходилось перемещать свою воронку от уха ко рту и обратно, всякий раз выдерживая в разговоре короткие паузы, благодаря которым даже пустячная болтовня начинала восприниматься как нечто важное.
— Если так будет дальше, утром придется расчищать лопатой крыльцо. — Я потянула руку к окну и приоткрыла шторы еще немного. — Каждые понедельник и четверг приезжают фургоны от управы, забирают счищенный снег… Они выбрасывают его в море. С тех же причалов, где пришвартован паром старика. Кузов за кузовом. Когда снег довозят до моря, вид у него уже очень жалкий и грязный. А когда швыряют в волны, море чавкает, пожирая его, словно исполинское чудовище.
— Снег выбрасывают в море? Я не знал…
— Ну да. Для такого мусора — идеальная свалка. Только я наблюдала за этим с парома и все время думала: а куда же он девается после того, как исчезает в волнах?
— Думаю, почти сразу тает в воде, — говорит R.
— Тает и перемешивается с солью, а потом просто переходит в рыб и морскую капусту?
— Скорее всего. А может, его выпивают киты и он возвращается на берег с приливами.
Я переложила воронку в правую руку и облокотилась о стол.
— В любом случае, он просто исчезает, так? И больше ни докуда не добирается?
— Боюсь, что так… — Он еле слышно вздохнул.
В домах по всей округе света не было ни в одном окне. С улицы не доносилось ни звука — ни рычания машин, ни завывания сирен, ни даже свиста ветра. Весь город спал. На всем белом свете, похоже, бодрствовал один только голос в воронке у моего уха.
— Когда я смотрю на снег, меня одолевают мысли о сне.
— Мысли о сне? — повторил он за мной, выдержав паузу.
— Странно, да?
— Да нет, — сказал он. — Не странно.
— То есть это даже не мысли. Так, обрывки случайных фантазий. Как недоеденный торт, забытый на кухне…
Я прислушалась, но R ничего не ответил. И я снова поднесла воронку к губам.
— И что же мне делать с его остатками? Доесть самой, выбросить или скормить собакам? Вот, даже крем на торте — белый, как снег. И едва я подумаю об этом, как мысли о торте превращаются в мысли о сне… Ну разве
— Вовсе нет, — наконец отозвался он. — Все это — движения твоего сердца. Какими бы пустотами и пещерами его ни изъело, пока оно еще живо, оно пытается что-нибудь чувствовать.
— Я сразу представляю кухонный стол, на нем — кусочек бисквита, просыпанный сахар, измазанная кремом вилка. И весь этот стол для меня превращается в сон. Не в том смысле, что мне хочется спать. Просто сама эта картина обретает очертания сна. А я продолжаю думать, как же мне поступить с этими остатками. Доесть? Выкинуть в мусор? Или таки скормить собакам?
— И что же ты решаешь в итоге?
— Ничего. Просто думаю об этом, и все. Иногда хочу схватить этот кусочек и просто заснуть. Но тут же боюсь, что из этого сна я могу уже не вернуться… Так он и остается, никем не доеденный. Кусок торта из мыслей о снеге.
Сколь хитроумно старик ни придумывал это устройство, труба осталась просто трубой. Малейший изгиб резины, неверный наклон воронки — и голос собеседника сразу же отдалялся. И тогда кричи не кричи — бесполезно, дело не в громкости. Наклонившись к воронке, я напрягла губы сильнее и произнесла так внятно, чтобы слова долетели наверняка:
— В детстве я была зачарована миром спящих. Все представляла, что уж там-то наверняка нет ни домашних заданий, ни безвкусной еды, ни упражнений по органу, ни боли, ни унижений, ни слез… А в восемь лет хотела сбежать из дома. Уже и забыла почему. Скорее всего, из-за ерунды — то ли контрольную завалила, то ли единственная в классе не могла крутануться на турнике, что-то такое. В общем, решила убежать от всех и спрятаться там, в мире спящих.
— Какой грандиозный план для восьмилетней!
— Осуществила я этот план в воскресенье, когда родители уехали к друзьям на свадьбу. А нянька лежала в больнице с операцией на желчном пузыре. Я стащила из отцовского стола пузырек с таблетками — давно заметила, как он принимал по одной каждый вечер перед тем, как заснуть. Сколько тогда выпила я — не помню. Но старалась заглотить, сколько смогу. Может, четыре, а может, пять… От воды, которой их запивала, раздулся живот, а в горле першило, так что больше в меня уже просто не влезло. Но уже очень скоро начала клевать носом. И стала проваливаться в сон, радуясь, что вот наконец-то я убегу в мир спящих и больше сюда не вернусь…
— И что же было потом? — осторожно уточнил R.
— Да ничего! То есть заснуть-то я заснула. Но никакого мира там не было. Сплошная тьма, кромешная и бескрайняя… Хотя нет, и это описание не подходит. Там не было даже тьмы. Вообще ничего — ни воздуха, ни звука, ни силы тяжести. Ни даже меня самой. Полное, все пожирающее Му[9]… А потом смотрю — вокруг меня уже снова вечер. Озираюсь и думаю: сколько же я спала — дней пять, месяц, год? Увидела окна в лучах заката. И как-то сразу поняла, что это — вечер все того же воскресенья. Родители, вернувшись из гостей, так и не догадались, что я проспала весь день. Они были очень веселые и все хотели, чтобы я попробовала баумкухен[10], которым их угостили на свадьбе.