Полина

Дюма-отец Александр

Через пять минут малаец пришел объяснить мне знаками, что обед готов. Он был приготовлен в огромной столовой. Не могу описать вам, какое чувство страха и печали овладело мной, когда я была вынуждена обедать одна, при двух свечах, свет которых не достигал даже середины комнаты, оставляя в тени различные предметы, принимавшие самые странные формы. Это тягостное чувство усиливалось присутствием черного слуги, которому я могла сообщить свою волю не иначе как при помощи нескольких знаков. Впрочем, он повиновался с поспешностью и понятливостью, которые придавали еще более фантастический вид этому странному обеду. Несколько раз я хотела заговорить с ним, хотя знала, что он не понимает меня. Но, как ребенок, который не смеет кричать в темноте, я боялась услышать звуки своего собственного голоса. Когда он подал десерт, я приказала ему знаками разложить большой огонь в моей комнате: пламя камина — это товарищ тех, у кого нет других. Впрочем, я хотела лечь как можно позднее, потому что чувствовала страх, о котором не думала в продолжение дня, и который появился

вместе с темнотой.

Ужас мой увеличился, когда я осталась одна в огромной столовой. Мне казалось, что белые занавеси, висевшие над окнами, как саваны, сдвигались со своих мест. Однако меня волновала не боязнь мертвецов: монахи и аббаты, прах которых я попирала, проходя кладбище, почивали благословенным сном — одни в монастыре, другие в подземелье. Но все, что я узнала в деревне, все, что слышала в Каене, пришло мне на память, и я дрожала при малейшем шуме. Я слышала шелест листьев, отдаленный ропот моря и тот однообразный и меланхолический шум ветра, который разбивается об углы больших зданий и свистит в камине, как ночная птица .в полете. Я пробыла неподвижно в таком положении около десяти минут, не смея взглянуть ни в ту, ни в другую сторону, вдруг услышала легкий шум позади себя, обернулась и увидела малайца. Он сложил на груди руки и поклонился: это была его манера извещать, что полученные им приказания исполнены. Я встала, он взял свечи и пошел передо мной. Комната была уже приготовлена для ночи простой служанкой, которая поставила свечи на стол и оставила меня одну.

Желание мое было в точности исполнено: огромный огонь горел в большом камине из белого мрамора, поддерживаемом позолоченными амурами. Свет его разлился по комнате и придал ей веселый вид, настолько противоречивший моему ужасу, что он начал проходить. Комната была обтянута красной материей с цветами и украшена на потолке и дверях множеством арабесок и причудливых изображений, представлявших танцы фавнов и сатиров, странные лица которых, казалось, улыбались от огня» освещавшего их. Однако я не могла до такой степени успокоиться, чтобы лечь в постель; впрочем, еще не было и восьми часов вечера. Я переменила платье на спальный капот и, заметив, что погода была прекрасная, хотела отворить окно, чтобы совершенно успокоить себя тихим и приятным видом уснувшей природы. Но из предосторожности, которую я приписала слухам об убийствах, происходивших в окрестностях, ставни снаружи были заперты. Я отошла от окна и села к столу у камина, приготовясь читать путешествие в Индию, когда, бросив взгляд на книгу, заметила, что принесла второй том вместо первого. Я встала, чтобы пойти переменить ее, но на пороге библиотеки страх опять овладел мной. Подумав с минуту, я устыдилась самой себя, смело отворила дверь и подошла к полке, на которой стояли остальные части издания.

Приблизив свечу к другим томам, чтобы увидеть их номера, я посмотрела на пустое место, оставленное взятой мной книгой, и позади полки увидела блестящую медную кнопку, подобную тем, которые накладываются на замки. Она была скрыта книгами, стоящими на полке. Я часто видела потайные двери в библиотеках под фальшивыми переплетами, и ничего не было удивительного, если бы и здесь отворилась такая дверь. Однако направление, в котором она была помещена, делало это почти невозможным: окна библиотеки были последними в здании, кнопка была вделана позади второго окна, дверь в этой стороне могла отворяться только на наружную стену.

Я отодвинулась немного, чтобы при свете свечи рассмотреть, нет ли какого-либо признака двери, и, хотя смотрела во все глаза, ничего не увидела. Тогда я положила руку на кнопку и попыталась повернуть ее, она не уступала, я подавила ее и почувствовала движение, подавила сильнее — и дверь отворилась с тихим шумом. Она выходила на маленькую винтовую лестницу, проходившую в толще стены.

Вы поймете, что подобное открытие нисколько не могло уменьшить моего ужаса. Я подняла свечу над лестницей и увидела, что она углубляется отвесно. С минуту я имела намерение осмотреть ее, даже поднялась на первые две ступеньки, но на большее у меня недостало духу. Я вернулась в библиотеку, заперла дверь, которая затворилась так плотно, что даже я, уверенная в ее существовании, не могла увидеть щелочек, отделявших ее от стены, и положила книгу на прежнее место, боясь, чтобы не заметили, что до нее дотрагивались. Я еще не знала, кого интересовал этот секрет. Взяв наудачу другое сочинение, я возвратилась в свою комнату, заперла на засов дверь, выходившую в библиотеку, и села опять к огню.

Неожиданные происшествия приобретают или теряют свою важность от расположения ума, печального или веселого, или от обстоятельств, в которых мы находимся. Конечно, ничего особенного нет в потайной двери в библиотеке и круглой лестнице в толще стены, но когда вы открываете эту дверь на эту лестницу ночью, в уединенном замке, где живете одни и без защиты, а этот замок находится в местности, по которой каждый день расползаются слухи о новом грабеже или убийстве, когда с некоторого времени вы окружены какой-то тайной, когда гибельные предчувствия двадцать раз приводят в смертельный трепет ваше сердце, тогда все делается если не действительностью, то, по крайней мере, призраком и привидением, а кто не знает, что неизвестная опасность в тысячу раз страшнее и ужаснее видимой и существенной.

Тогда-то я стала сожалеть, что отпустила свою горничную. Ужас — чувство столь малорассудительное, что он возбуждается или уменьшается без всяких побудительных причин. Существо

самое слабое — собачка, которая ласкается к нам, дитя, которое нам улыбается, — оба они, хотя не могут защитить нас, в этом случае служат опорой для сердца, если не оружием для рук. Если бы со мной была эта девушка, не оставлявшая меня в продолжение пяти лет, в преданности которой я была уверена, то, без сомнения, весь страх мой исчез бы. Между тем мне в одиночестве казалось, что я обречена на погибель и что ничто не может спасти меня. В таком положении я провела часа два — неподвижная и бледная от ужаса. Часы пробили десять, потом одиннадцать, и при этих звуках, столь обычных, я прижималась каждый раз к ручкам кресел. В половине двенадцатого мне послышался отдаленный шум выстрела из пистолета; я привстала, прислонясь к камину, потом, когда все стихло, упала в кресло, закинув голову на спинку. Я провела таким образом еще некоторое время, не смея отвести глаза от того места, на которое они были устремлены, чтобы не встретить какой-нибудь причины действительного страха. Вдруг мне показалось среди этой совершенной тишины, что ворота, находившиеся против крыльца и отделявшие сад от парка, заскрипели на своих петлях. Мысль, что приехал Гораций, изгнала в минуту весь мой ужас, и я бросилась к окну, забыв, что ставни заперты, хотела отворить дверь, но по неловкости или из предосторожности малаец запер ее, уходя. Я была пленницей. Тогда, вспомнив, что окна библиотеки, подобно моим, также выходят во двор, я отодвинула засов и по одному из тех странных побуждений, которые рождают величайшую храбрость после сильной робости, вошла туда без свечи, потому что приехавшие в это время могли быть и не Горацием с друзьями, и свет в комнате показал бы, что в ней кто-то есть. Ставни были только притворены. Я открыла одну из них и при свете луны ясно различила человека, отворявшего одну половинку ворот и державшего их полурастворенными, между тем как двое других, неся предмет, которого я не могла рассмотреть, прошли в ворота, которые их товарищ тотчас затворил. Эти три человека, вместо того чтобы идти к крыльцу, обошли вокруг замка, но так как путь, по которому они следовали, приближал их ко мне, я начала различать форму предмета, который они несли: это было тело, завёрнутое в плащ. Без сомнения, вид дома, где могли быть обитатели, подал какую-то надежду тому или той, кого похищали, и перед моим окном завязалась борьба, показалась одна рука, покрытая рукавом платья. Не было никакого сомнения, что жертвой была, женщина… Все это произошло в одно мгновение. Рука, сильно схваченная одним из трех человек, скрылась под плащом, предмет принял неопределенную форму какой-нибудь тяжести. Потом все скрылось за углом здания в тени тополевой аллеи, ведущей к небольшому запертому павильону, найденному мной накануне посреди дубового леса.

Я не могла узнать этих людей, заметила только, что они одеты были крестьянами. Но если они точно были ими, то каким образом вошли в замок? Как достали ключ от ворот? Было ли это похищение или убийство?.. Я ничего не знала. Могло быть и то и другое. Впрочем, все это было так необъяснимо и так странно, что несколько раз я спрашивала себя, не нахожусь ли во власти сновидения? Не слышно было никакого шума, ночь продолжала свое тихое и спокойное течение, а я стояла у окна, неподвижная от ужаса, не смея оставить своего места, чтобы шум моих шагов не пробудил опасности, если она мне угрожала. Вдруг я вспомнила о потайной двери, об этой таинственной лестнице. Мне показалось, что. я слышу глухой шум в этой стороне. Я бросилась в свою комнату и заперла на засов дверь, потом почти упала в кресло, не заметив что в мое отсутствие одна свеча погасла.

На этот раз меня мучил уже не пустой страх, а какое-то преступление, картина которого кружилась перед моими глазами. Каждую минуту мне казалось, что отворяют потайную дверь или отодвигают какую-нибудь незаметную перегородку; все тихие звуки, слышные ночью, которые производят треснувшая мебель или паркет, заставляли меня дрожать от ужаса. Среди безмолвия я слышала, как билось маятником мое сердце. В эту минуту пламя свечи достигло бумаги, окружавшей ее; мгновенный свет разлился по всей комнате, потом стал уменьшаться; шипение продолжалось несколько минут, наконец, фитиль, упав внутрь подсвечника, погас и оставил меня при свете одного камина. Я искала глазами вокруг себя дрова, чтобы зажечь их, и не находила. Тогда я придвинула одни головни к другим, и на минуту огонь вспыхнул с новой силой. Но дрожащее пламя его не могло меня успокоить: каждый предмет двигался, как и свет, освещавший его, двери прыгали, занавеси волновались, длинные, движущиеся тени проходили по потолку и коврам. Мне стало дурно, но избежать обморока помог мне только сам ужас. В эту минуту раздался слабый шум, предшествующий звону часов, и пробило полночь.

Однако я не могла провести всей ночи в кресле. Чувствуя холод, начинавший постепенно овладевать мной, я решила лечь одетой. Подойдя к постели, не глядя ни в ту, ни в другую сторону, я бросилась под одеяло и закрыла им голову. Я пробыла в таком положении почти час, не думая даже о возможности заснуть. Этот час я буду помнить всю мою жизнь; паук ткал паутину в углу алькова, и я слушала тихий звук непрерывного труда ночного работника. Вдруг паук перестал трудиться, прерванный другим шумом. Мне показалось, что я услышала слабый скрип, подобный тому, который произвела дверь библиотеки, когда я надавила медную кнопку. Я поспешно высунула голову из-под одеяла и с окаменевшей шеей, удерживая дыхание, с рукой на сердце, чтобы ослабить его биение, вбирала в себя безмолвие, сомневаясь еще. Вскоре мне не в чем уже было сомневаться.