Политическая история Первой мировой
Шрифт:
Владимир Карлович Ламздорф считал, что для России дружба с Францией «подобна мышьяку: в умеренной дозе она полезна, а при малейшем преувеличении становится ядом». Витте и его доверенные банкиры думали иначе, и Россия принимала французские займы с отчаянностью самоубийцы. Зато тот же Витте был очень твёрд с немцами, а это обеспечивало нам таможенные войны с Германией и взаимные убытки.
Витте воевал с немцами, требуя снижения пошлин на русский хлеб. В то же время русский мужик хронически недоедал, и снижение экспорта хлеба означало бы хоть какую-то сытость народа. Но тогда уменьшались бы прибыли помещиков и хлебных спекулянтов.
Зато
Что же касается отношений с французами, то и тут убытки были, но односторонние, для одной России. Ламздорф 1 июня 1895 года меланхолично помечал в дневнике: «Мы испортили наши отношения с соседней Германией и на более или менее длительное время устранили всякую возможность общих с ней действий в условиях доверия; всё это ради того, чтобы понравиться французам, которые стараются скомпрометировать нас до конца, приковать только к союзу с собой и держать в зависимости от своей воли».
Да, ситуацию определяли не интересы России. Причём, по точному выражению одного умного комментатора деятельности Ламздорфа и Гирса, «посуду били другие».
Однако, несмотря ни на что, к началу XX века треть русского экспорта шла в Германию: зерно, сахар, мясо, масло, лес. И четверть германского экспорта – машины, оборудование, химические изделия – шла в Россию. Производственное оборудование – не «Шанель» № 5, не «Кока-Кола». Промышленные машины – это основа суверенитета, а их поставляла нам Германия.
Русский сбыт товаров в Германию укреплял русский рубль, немецкий сбыт в Россию развивал русскую экономику и обеспечивал стабильный рост экономики немецкой. Тем не менее Витте тормозил перезаключение торгового русско-германского договора, и кончилось тем, что кайзер в личном письме предложил Николаю II покончить с волокитой.
Договор был продлён, и немцы предоставляли нам крупный заём, но в общей политике это уже почти ничего не меняло. Любителей помогать русским бить немецкие «горшки» прибавлялось в Европе со всех сторон. Россию разворачивали к Франции очень мощные силы внутри и вне страны.
Ламздорф был умным человеком, но менее всего он был бойцом. К 1905 году это выразилось в его депрессивной констатации в письме послу в Париже Нелидову: «Для того чтобы быть в действительно хороших отношениях с Германией, нужен союз с Францией. Иначе мы утратим независимость, а тяжелее немецкого ига я ничего не знаю».
Ламздорф не понял, что самый страшный хомут тот, в который запрягают для поездки на войну. А в такой «хомут» запрягала нас Франция. Да ещё при этом и вела себя крайне высокомерно после неудач России в русско-японской войне. Тот же Нелидов предупреждал офицеров Генштаба капитанов Половцева и Игнатьева, приехавших в Париж в служебную командировку: «Учтите, что здесь в моде mot d’ordre (лозунг) «La Russie ne compte plus!» («С Россией больше не считаются»).
ТАК ОБСТОЯЛО дело на Европейском континенте. Но оставалась же ещё и Англия… И там начинали преобладать очень нехорошие тенденции. Скажем, со времен друга Ротшильдов, Дизраэли-Биконсфилда, в политической жизни британцев становилось всё более ощутимым еврейское видимое
Эта новая политическая черта английского общества проявилась не только в прижизненной роли Дизраэли, но ещё более зримо – в посмертном его почитании. День его смерти, 19 апреля 1880 года, на десятилетия стал для королевского двора и консерваторов «Днем подснежника». Почивший лорд особенно уважал этот цветок.
Лейб-публицист Сесиля Родса – редактор иоганнесбургской «Star» Монипенни – скорбел о Дизраэли лишь чуть меньше, чем лейб-публицист самого Дизраэли – многолетний редактор «Times» Бакли. Что всё это означало для Англии в канун нового века?
Ну, во-первых, это означало усиление транснациональных, то есть для Англии – антинациональных, тенденций во внешней политике. То, что было выгодно лондонским Ротшильдам, было выгодно и Ротшильдам парижским, и Варбургам берлинским, и Варбургам заокеанским. Но далеко не всегда это было выгодно даже всем английским лордам.
О народе можно и не говорить.
Между прочим, Гилберт Кийт Честертон – не только создатель образа патера-детектива Брауна, но и самобытный философ – писал: «Бенджамен Дизраэли справедливо сказал, что он на стороне ангелов. Он и был на стороне ангелов – ангелов падших. Он не стоял за животную жестокость, но он стоял за империализм князей тьмы, за их высокомерие, таинственность и презрение к очевидному благу».
Напомню, что падший ангел Библии – это Сатана…
Что же до слов Дизраэли о якобы приверженности ангелам, то особую пикантность его заявлению придавало то, что лорд встал на их сторону во времена бурных споров, вызванных опубликованием «Происхождения видов» Чарльза Дарвина. Тогда-то лордом и было заявлено, что по Дарвину-де человек либо обезьяна, либо ангел и сам Дизраэли – «на стороне ангелов».
Если вспомнить, что Дьявола порой именуют «обезьяной Бога», то с поправкой Честертона вся эта история приобретает дополнительную и не очень-то забавную глубину.
Политика Князей Тьмы, «обезьян Бога», становилась политикой Дизраэли, а та становилась политикой Англии. И это означало, что политика лордов становилась политикой еврейских космополитических банкиров.
Вот любопытная история… Суэцкий канал, обошедшийся в 400 миллионов франков и в 20 тысяч жизней египетских феллахов, был официально открыт для судоходства 17 ноября 1869 года. Проект канала принадлежал французу Лессепсу, строили канал французы и преимущественно французы им владели, к крайнему неудовольствию Англии. Сорока четырьмя процентами акций (176 600 штук из 400 000) владел египетский король – хедив Измаил-паша.
Суэцкие акции были «золотыми», и «вдруг» в 1875 году Дизраэли «неожиданно узнаёт» о том, что хедив готов свою долю акций продать Англии. Кредиты на закупку можно было провести через парламент, не разоряя английскую казну, но разве мог Дизраэли забыть о Ротшильдах! Деньги, вместо государственного беспроцентного финансирования, взяли под проценты у них якобы в целях ускорения сделки.
За 100 миллионов франков английское правительство стало вначале совладельцем канала, а после оккупации Египта англичанами в 1882 году канал стал фактически английским. Советская «История дипломатии» резюмировала: «Теперь… контроль над каналом был английскому правительству обеспечен».