Политическая преступность
Шрифт:
«На пятьдесят политических арестантов, – пишет Готье, – принадлежащих к среднему – если не к высшему – классу рабочих такого большого города, как Лион, по крайней мере полдюжины чувствуют себя в тюрьме как дома и сближаются больше с уголовными арестантами, от которых заимствуют и нравы, и манеры, и язык, и противоестественные аппетиты – вообще всю их дикость и злобу. Я здесь говорю, конечно, не о тех, которых полиция захватила по ошибке, и не о тех, которые еще прежде побывали в тюрьме и успели с ней свыкнуться».
В истории мы встречаем множество примеров совмещения политической преступности с врожденной, причем то политические страсти преобладают над преступным инстинктом, то наоборот.
Консерватор Помпей,
Во время неаполитанской революции округа, наиболее склонные к воровству и разбойничеству, как, например, Изерния, Мельфи и Лонгано, сильнее других противостояли реакции Бурбонов и кардинала Руффо; в Греции клефты, в мирное время занимающиеся разбоями, оказались самыми храбрыми защитниками независимости своей родины{34}. У нас в Италии в 1860 году сицилийская мафия присоединилась к Гарибальди, а неаполитанская каморра – к либеральной партии. Эти преступные организации, впрочем, скоро воспользовались удобным случаем, чтобы сформировать банды шалопаев, нападавших на тюрьмы, не дававших никому покоя и совершавших возмутительные жестокости в Палермо.
Надо заметить, что каморра и теперь еще не совсем исчезла, как это можно видеть по разоблачениям на последних парламентских дебатах. Значит, вмешательство прирожденных преступников в политику всегда очень подозрительно, потому что они редко забывают свои индивидуальные цели, и как только политические страсти затихают, так простая преступность вновь поднимает голову. Трудно было бы определить границу, за которой прирожденный преступник перестает быть политическим и становится просто уголовным, если бы антропология не давала нам признаков врожденной преступности.
Прирожденные преступники выступают обыкновенно в бунтах и при начале революций, заражая своим примером слабых и нерешительных – порождая настоящую подражательную эпидемию.
Шену, говоря об эпохе, предшествующей 1848 году, показывает, как политические страсти превращались мало-помалу в открытую наклонность к преступлению; так, тогдашние предшественники анархистов под руководством Коффино, доводя до крайности коммунистические принципы, возвели воровство в политический идеал. Они грабили лавки, оправдываясь тем, что наказывают будто бы заведомых воров и отнимают у последних украденное, а затем под таким же предлогом стали подделывать банковские билеты. Такая преступная деятельность, прикрываемая революционными целями, вызывала во всех недовольных подражания и привела к революции. Надо заметить, однако же, что настоящие республиканцы с отвращением отвернулись от этих своих предшественников, которые в 1847 году и были наказаны по суду.
В Англии во время образования заговоров против Кромвеля страшно размножились воры и разбойники. Собираясь в шайки и маскируя политическими целями свои преступные стремления, они грабили мирных жителей без различия партий. Даже постоянные войска не всегда могли с ними справиться.
Перед началом Французской революции тоже появлялись шайки бродяг, воров и убийц. Мерсье говорит, что из них составилась армия тысяч в десять человек, которая мало-помалу проникла в столицу и сделалась главной пособницей террора, участвуя во всех массовых избиениях. По определению Мейснера, сами революционные комитеты были не что иное, как «ассоциации, организованные ради безнаказанного производства убийств и грабежей».
«В 1790 году в Консьержери содержалось 490 преступников, а в 1791 году уже 1198. Арестанты, прикрываясь гражданскими мотивами, вели себя перед судом нахально, а осужденные публично занимались у позорного столба мастурбацией».
То же происходило
Народонаселение Парижа, оскорбленное во своих патриотических чувствах несчастной войной, возбужденное беспрестанными битвами, голодом и алкоголем, выделило из себя подонков – преступников, сумасшедших, пьяниц, – которые и восстали ради удовлетворения своих анормальных аппетитов. Характер этого восстания ярко выразился в избиениях безоружных пленников, в изобретении жестоких пыток и ненужных истязаний. Один заложник был убит 69 пулями; тело отца Бенжи было изранено 62 штыковыми ранами.
Кровавая расправа правительства с коммунарами не прекратила проявлений преступности. В самом Париже во время анархических бунтов 1883 года из 33 человек, арестованных по политическим причинам, 13 были уже судимы за воровство. Затем в Бельгии во время бунтов рабочих стеклянной промышленности на 67 арестованных пришлось 22, уже по 10–12 раз отбывших наказание за воровство и буйство.
Да нам, к несчастью, и не нужно никаких цифр для того, чтобы убедиться в удобосовместимости самых прогрессивных идей с самыми преступными наклонностями. Мы на всяком шагу встречаем лиц, весьма развитых в современном смысле слова, но относящихся к действительной жизни далеко не так корректно, как люди старого закала, ограниченные по идеям, но более честные и твердые по характеру. В каждом городе можно встретить красноречивых, но бессовестных болтунов, злоупотребляющих доверием публики с личными целями. Недаром слово «политик» стало синонимом интригана.
16) Роль преступности в эволюции. История показывает, что преступность является одним из агентов настоящей эволюции.
В другом месте мы уже указывали на то, что нравственность и правосудие родились из преступления. «Обман победил жестокость первобытного человека. Семья утверждена суровыми мерами: тысячи изувеченных женщин жизнью заплатили за нарушение супружеской верности. Порядок был установлен разбойниками, превратившимися в жандармов». Ранее я показал, что гениальность часто совмещается с преступностью.
Во всяком случае, изучая в этом отношении бунты и революции, мы, кажется, можем сделать заключение, что преступники участвуют главным образом в первых, тогда как в последних они являются скорее противниками, чем пособниками настоящих революционеров. Революционеры чаще являются жертвами преступлений и если совершают последние, то только в виде реакции. В переворотах, совершенных Иисусом Христом и Лютером, в голландской и итальянской революциях новаторы являлись жертвами, точно так же, как и нигилисты, по крайней мере отчасти. Французская революция и Сицилийские Вечерни опозорили себя преступлениями, но мы выше видели, что это были скорее бунты, чем революции, да кроме того, преступления, их запятнавшие, являлись часто простой реакцией на ошибки противной партии.
17) Статистика преступности. Все это подтверждается новейшими статистическими данными, доказывающими, что революции имеют одинаковое с бунтами и кровавыми преступлениями географическое и метеорическое распространение. Так, в Италии политические преступления чаще совершаются в Ливорно, Луго и Равенне, где с человеческой жизнью вообще мало церемонятся.
Сопоставляя (относительное к числу жителей) число обвиненных и осужденных в разных департаментах Франции с господствующим политическим настроением последних, можно убедиться, что число это растет пропорционально большему или меньшему республиканизму общественного мнения. В самом деле, будучи ничтожным там, где количество монархистов равно количеству республиканцев или превышает его, оно доходит до максимума там, где республиканцы преобладают. Из 51 республиканского департамента в 19 число преступников выше среднего, а из 34 монархических департаментов оно выше среднего только в девяти.