Политическая психология. Психосемантический подход

Митина Ольга

В условиях тоталитарной власти гораздо легче было обеспечивать единство многонациональной страны, чем в ситуации демократических преобразований «перестройки». В 1989 году я, совместно с В. В. Кучеренко, руководил этнопсихологической студенческой экспедицией на Чукотку. Промежуточная остановка нашего путешествия – Магадан – удивила меня доброжелательной и спокойной атмосферой. После нервной, напряженной Москвы «столица Колымского края» производила впечатление полной безмятежности. Но и здесь местный коллега говорил мне о необходимости создания независимой «Дальневосточной республики». Политизация коснулась даже «медвежьего угла», когда мы на маленьком вертолёте добрались до посёлка «Верхняя Парень» – конечной цели нашей экспедиции. Посёлок представлял собой несколько деревянных изб (школа, клуб) и множество

чумов, где жили эвенки, коряки и чукчи, мужское население которых занималось ловлей рыбы и пасло в радиусе нескольких сот километров стада оленей. Прилет вертолета с «большой земли» – событие чрезвычайное и практически всё наличное население посёлка выбежало на его встречу.

Помню первое впечатление после того, как мы вышли из вертолёта. Группа выпивших крепких парней, с большими охотничьими ножами на боку, дралась между собой. Время от времени кто-нибудь из них отделялся от группы дерущихся и подходил чинно поздороваться с нами за руку. Удивил первый же вопрос: «А что эти литовцы от нас хотят?» (стоит напомнить о национальных волнениях в Литве в то время). В дальнейшем местное население оказалось чрезвычайно дружественным и весьма патриотичным. Во время Великой Отечественной войны местные охотники и оленеводы на собачьих упряжках добрались до Магадана, чтобы воевать за Родину. Их поблагодарили и оставили на случай возможной войны с Японией.

Сравнивая поведение в межнациональном общении малых северных народов и представителей ряда больших республик (упомянутый Казахстан был в этом плане одной из более благополучных республик), я испытывал недоумение.

Перед поездкой на Чукотку я был в Грузии. Оппонировал диссертацию. Всегда дружелюбные и гостеприимные грузинские коллеги умели превращать научное общение в маленький праздник. Так было и в этот раз. Поднимали тосты за диссертанта, за науку. Сидевший рядом со мной грузинский профессор, милейший человек, которого я хорошо знал, неожиданно поинтересовался у меня о том, как я отношусь к академику Сахарову. Дело в том, что незадолго до этого Сахаров назвал Грузию малой империей, а Россию, соответственно, большой. На вопрос о Сахарове я ответил, что глубоко уважаю этого выдающегося учёного и мужественного человека. Реакция была неожиданная. Меня попросили встать и высказали всё, что думают о Сахарове, России и заодно обо мне.

Понятно отношение населения прибалтийских республик, присоединённых к СССР по пакту Молотова – Риббентропа, сопровождавшегося массовыми репрессиями. Но как объяснить массовые негативные установки населения ряда Закавказских и Среднеазиатских республик, получавших значительные дотации от центральной власти? Можно вспомнить и то, как вся страна участвовала в восстановлении Ашхабада и Ташкента после землетрясений.

Напомню также, что в годы советской власти три республики (Россия, Азербайджан, Белоруссия) выступали донорами общесоюзного бюджета, а даже «щирая» Украина, не говоря о Грузии, занимавшей (наряду с республиками Прибалтики) одно из лидирующих мест по уровню жизни, являлись дотационными. Говоря о донорстве/дотационности, справедливости ради, стоит учесть специфику внутренних цен в СССР. Так, исходя из требований социальной политики, были занижены закупочные цены на зерно (а его производители – Россия, Украина, Казахстан).

На бытовом же уровне было распространено мнение о том, что республики «кормят Москву». Мой киргизский аспирант в частной беседе доказывал, что стоит Киргизии отделиться от России и начать продавать мясо в Европу, как наступит благоденствие. Такие бытовые настроения были широко распространены, и можно приводить огромное количество примеров, в том числе и из личного опыта. Например, когда на родном факультете психологии МГУ проводилась первая в его истории конференция аспирантов и молодых учёных по проблемам межнациональных отношений, в выступлениях ряда молодых коллег звучали разного рода претензии к России. Эти ребята поступали в МГУ по республиканским квотам, вне конкурса (мне, например, в своё время удалось поступить на факультет только с третьей попытки) и никогда ранее не подчеркивали свою национально-республиканскую принадлежность.

Парадоксально, что в условиях горбачёвской демократизации национальный вопрос вдруг обострился, даже у тех, кто, казалось бы, наиболее благополучен,

в отличие, например, от упомянутых выше малых северных народов. Я склонен объяснять это тем, что в союзных республиках в условиях монополии власти КПСС сформировалась своя национальная бюрократия, своя элита, имеющая свои, отличные от центральной власти, интересы. В первую очередь она, а вовсе не широкие массы населения, значительно проигравшие при распаде Союзного государства, была заинтересована в независимости республик, ибо они получали в этом случае ещё большую власть. Но вернёмся от этого отступления и рассказа об экспедиции на Чукотку к событиям 1990 года.

На «Большой Земле» в это время вовсю шли демократические преобразования. Возникали новые политические движения, национальные фронты, появились (помимо КПСС) новые политические партии. Кстати, среди новых политических партий первой зарегистрированной оказалась ЛДП Жириновского, что косвенно свидетельствует о её близости к соответствующим правоохранительным структурам. Сама КПСС, по словам соратника М. С. Горбачева и идеолога партии Егора Яковлева, была «беременна многопартийностью», так как внутри партии возникло, по крайней мере, пять течений. Консервативное крыло КПСС, воспользовавшись тем, что Горбачёв находился в поездке за рубежом, выпустило знаменитый манифест Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами», критикующий политику Горбачева с позиции неосталинизма. Нарастала политическая напряженность, сопровождавшаяся экономическими проблемами, обусловленными, в частности, резким падением мировых цен на нефть, составлявшую основу экспорта.

Вызванная «перестройкой», новая политическая реальность требовала своего осмысления и рефлексии. Но отсутствовала даже чёткая система понятий для рефлексии политической ситуации. Так, коммунистическую партию в отечественной либеральной прессе называли «правыми», как обычно называют консерваторов. Но во всем мире коммунистические партии представляют собой полюс левых движений. Вообще же традиция деления политических сил на «левых» и «правых» восходит к Великой Французской революции 1789 года, где в Конвенте (республиканском парламенте) якобинцы (наиболее радикальные революционеры) сидели слева, а жирондисты (консерваторы) – справа. Середину занимали колеблющиеся («болото»). Такая одномерная классификация политических сил, перенесенная с 18-го века на перестроечный СССР, была явно неадекватна. Возникал вопрос, а какова действительно размерность политического пространства? Какова система категорий, по которым различаются и могут быть классифицированы политические партии? И наконец, как разместятся в этом политическом пространстве (каковы их координаты) политические партии, существовавшие на тот момент?

Желание понять, «куда несёт нас рок событий», побудило нас попробовать применить методологию психосемантики, успешно реализованную нами в области этнической психологии, для решения указанных задач в области политической психологии.

В конце восьмидесятых годов прошлого века появились первые публикации в области политической психологии (Радзиховский, 1989; Шестопал, 1990; Юрьев, 1992; Сатаров, 1997). Это были, в основном, анализ учеными актуальных политических событий и обзоры зарубежных работ.

Например, в статье Л. А. Радзиховского (1989) содержался блестящий анализ истории противостояния И. В. Сталина и Л. Д. Троцкого как борьбы революционно-романтического аспекта диктатуры пролетариата и тоталитарно-бюрократической версии диктатуры власти, закончившейся, как известно, убийством Троцкого и уничтожением большинства революционеров, стоявших у её истоков. «Революция, как бог времени Хронос, пожирает своих детей». Л. Радзиховский приводит цитату из статьи Троцкого, представляющую интерес и сегодня: «В бедной стране, а СССР и сейчас еще очень бедная страна, где… достаточная пища и одежда всё ещё доступны лишь меньшинству населения, – в такой стране миллионы бюрократов, больших и малых, стремятся, прежде всего, разрешить свой собственный «социальный вопрос», обеспечить своё благополучие. Отсюда величайший эгоизм и консерватизм бюрократии, её страх перед недовольством масс, её ненависть к критике, её страх перед неудовольствием масс, её бешеная настойчивость в удушении всякой свободной мысли, наконец, её лицемерно-религиозное преклонение перед вождём» (Троцкий, 1935).