Политолог
Шрифт:
Стрижайло испытал к нему мгновенную нежность, неизъяснимую печаль. Пережил их мучительное, непередаваемое сходство, делавшее их могущественными и всесильными, и одновременно обреченными и поверженными, отданными во власть неведомых исполинских сил, от которых примут свою смерть и погибель.
Его горькие размышления были прерваны появлением на «русской тропе» первого странника.
Он был узнаваем, — высокий, слегка оплывший, с большой, курчавой, несколько вкривь посаженной головой, настороженным взглядом умных, недоверчивых глаз. Предводитель партии мелких, заношенных до дыр, интеллигентов, в свое время отказавшихся заниматься наукой, строить космические корабли, совершать открытия в области
— Один миллион. Стану президентом, отдам. За свободу нужно платить. Пуго платить отказался. И поплатился.
Верхарн извлек чековую книжку. Крохотной платиновой ручкой сделал росчерк. Вырвал голубоватый листок. Протянул просителю. Тот схватил и спрятал, будто склевал. Поднялся и, не простившись, ушел по-английски, оставив на столе подгнившее яблоко, из которого высунулась любопытная головка червя, завербованного ФСБ.
В дверях показался еще один пилигрим, ступивший на «русскую тропу». И он был известен Стрижайло, как паста «Бленд-а-мед» или средство от кариеса. С фатовским лицом любителя устриц и дорогих проституток, в изящном костюме от «Сен-Лорана» и в носках от «Ферре», он был калекой. У него не было левой руки, пустой рукав пиджака был подколот бриллиантовой булавкой. Зато правая рука была непомерно развита, бицепс и дельтовидная мышца раздували рукав. Кулак сжимал черную чугунную гантель, которая непрерывно работала, накачивая тело «правыми силами», что приводило к странной ассиметрии, — вся правая половина фигуры была совершенна, как у Аполлона, а левая являла вид жалкий, дистрофичный, как у узника Освенцима. Пилигрим присел, положив гантель на стол:
— Маковский просто сука. Обещал и не дал. Мы тебе помогали, помоги и ты. В Москве хорошая проститутка берет тысячу долларов за ночь. До чего довели страну. Дай штуку на выборы.
Верхарн с печальным лицом понтифика, выдающего индульгенцию, подписал чек. Передал просителю. Тот ловко высунул из заколотого рукава совершенно здоровую левую руку, схватил желанную бумажку и скрылся. Стрижайло осторожно тронул забытую гантель. Она оказалась легкой, из пенопласта, выкрашена черной краской. Скатилась со столика и бесшумно упала на пол.
На «тропе» появилась женщина. Тощая, с гибкой талией, ободранная, как весенняя кошка, поглядывала по сторонам шальными кошачьими глазами, в которых были неутолимая похоть, лживая обольстительность, страх получить палкой по гибкому хребту. Волосы были плохо вымыты, сквозь пудру розовели мелкие прыщики, а верхняя губа была раздвоена, обеими половинками приросла к носу. Эта «трегубость» еще больше придавала ей сходство с кошкой, хотя пахло от нее почему-то псиной.
— Помнишь, когда ты трахал меня в своем «мерседесе», я говорила тебе, что надо копать глубже, — обратилась она к Верхарну так, словно вчера еще, задрав ноги, лежала на заднем сидении «мерседеса». — Надо быть диггером, чтобы докопаться до кремлевских истин. Я докопалась. Дай пол-лимона на издание книжки.
Верхарн безропотно подписал чек. Женщина схватила недопитую чашечку кофе, опрокинула в рот, отчего раздвоенная губа обнажила маленькие острые зубки. Ушла, тонкая, пленительная,
Стрижайло следил за теми, кто один за другим появлялся на этой «муравьиной тропе», в поисках денег. Пытался понять, кто из просителей будет убит, а кто окажется засланным убийцей, держа под полой ледоруб, чтобы вонзить его в стеариновый череп Верхарна. Пока что все, кто входил и на минуту присаживался, несли на себе печать погибели. За каждым, когда он покидал гостиную, следовал ангел смерти, в фуражке с синим околышком, с пистолетом «ТТ» в руке.
Появился еще один странник с видом профессионального правдолюбца. Поминутно оглядывался, — не спешит ли навстречу камера НТВ, перед которой мог бы процитировать трактат о свободе, сочиненный им после подавления «коммунистического путча». В сгоревшем Доме Советов, он вальяжно сидел в обугленных креслах, среди кровавых бинтов и стреляных гильз, разглагольствуя о демократических ценностях. Сейчас он был в трауре, в застегнутом до горла пиджаке, похож на баптистского пастора. Держал в руках фарфоровую нашлепку с портретом Галины Старовойтовой, которую сколупнул с могилы. Подсел к Верхарну:
— Знаешь, мне сегодня снилась Галина. Она была в подвенечном платье с открытой грудью. Звала меня с собой. Сказала, что там, где она теперь проживает, ее сделали, наконец, министром обороны, и она присвоит мне звание «бригадного генерала». Не мог бы ты подкинуть миллиончика полтора, чтобы Россия окончательно стала либеральной?
Верхарн печально подписал чек. Передал траурному господину, который двумя руками засовывал драгоценную бумажку в подкладку пиджака, держа фарфоровый портрет Старовойтовой в зубах, но вместо лица убиенной мученицы с фарфора смотрело его собственное, благородное лицо с маленькой дырочкой во лбу.
Тропа, ведущая на «русскую Голгофу», не долго оставалась пустой. Возник нервический человек, во рту которого сверкала латунная блесна, нарядная «золотая рыбка». Крючок впился в нижнюю губу человека, блесна трепетала, от нее тянулась упругая леска. Проследив ее направление, Стрижайло обнаружил спиннинг, на который она наматывалась. Спиннинг находился в руках Верхарна. Тот вращал катушку, осторожно подтягивая к себе добычу, так чтобы та не сорвался, не ушла, виляя хвостом, в глубокий омут.
— «Приплыла к нему рыбка, спросила: «Чего тебе надобно старче?»» Если ты, Рой, и впрямь толкаешь меня к безумной затее баллотироваться в Президенты России, то, по крайней мере, выпиши миллиона два. Как жаль, что тогда, в Хасавюрте я попался на твой крючок. Ты думаешь, что я — акула политики, а я всего лишь копченый палтус, которым хорошо закусывать бочковое пиво.
Верхарн передал ему чек. Осторожно сматывал леску с катушки. Человек-Рыба, пританцовывая на удлинявшемся поводке, приблизился к дверям. Вильнул грациозно задом и исчез, утягивая в дождливый вечерний Лондон капроновую леску, — к набережной полноводной Темзы.
Упругой походкой горца в гостиную вошел чеченец, рыжий, зеленоглазый, с изящной бородкой, в элегантном костюме, неотличимый от европейца. Лишь несколько неуловимых деталей выдавало в нем эмиссара Масхадова, — труба гранатомета, небрежно лежащая на плече, и спутница, известная английская актриса, влюбленная без ума в романтического повстанца, который в обычные дни держал ее в яме, а сейчас, закутанную в паранджу, тянул за собой на веревке.
— Аллах акбар, — сказал он, присев за столик. — Все, что ты мне дал в прошлый раз, мы израсходовали на теракт в Моздоке. Мы готовим покушение на Ва-Ва, а это, сам понимаешь, дорогого стоит. Эта сучка, — он кивнул на замотанную в черную ткань фигуру. — Продала все свои драгоценности. Помоги обратиться в английский Парламент, может, дадут за нее выкуп?