Полк продолжает путь
Шрифт:
В наступившем молчании отчетливо прозвучал голос Валерии Павловны:
— В декретном… Ясно, что в декретном. — Она сказала эти слова по-обычному, ворчливо. Но вдруг все с надеждой взглянули на нее, и она все так же ворчливо продолжала: — Слава богу, и я рожала, и уже не молоденькая была… А ведь до последнего дня работала, присесть некогда было.
Ей можно было возразить, и даже надо было возразить, но сейчас именно эти ее слова были справедливы.
Грачев вздохнул:
— Плохо у меня сейчас с кадрами…
— Да никуда я не денусь,
И только Ларин не принимал участия в этом разговоре. Имена людей, которые назывались, были ему не знакомы. И он не знал, кто из них способен взять двойную, тройную тяжесть и, взвалив ее на свои плечи, не уронить… Больше чем всегда он боялся теперь за жену, со страхом вспоминая завод и то, как Грачев водил его смотреть новую сборку. Мысленно он слышал посвист немецкого снаряда, слышал стоны раненых женщин… И все же у него не хватало сил сказать Ольге: «Нельзя».
Грачев ушел поздно. Ларин видел, что Ольга очень устала.
— Не надо было приходить Илье Александровичу, — вырвалось у него. — Разговор утомил тебя.
— Не говори так, Павел. Было бы хуже, если бы я узнала не от Грачева… — Они оба помолчали, каждый занятый своими мыслями, потом Ольга спросила: — Ты помнишь Зину Иванову? Неужели не помнишь? Глаза такие черные-черные… Мы ее в классе звали «Цыганенком». Ранили нашего Цыганенка… Так мне ее жаль! И еще одна моя подружка пострадала… Валя Демченко.
— Оля, ты должна беречь себя… Дай мне слово, что ты…
— Беречь себя… — повторила Ольга, как будто впервые вдумываясь в значение этих слов. — Как это сделать, Павел? Надо бы нам жить далеко-далеко отсюда, в красивом белом домике, чтобы вился плющ, чтобы на окнах стояли цветы в кадках. Хотел бы ты это? Хочешь?
Ларин засмеялся:
— Нет, не хочу… Для себя, — поспешно добавил он.
— А для меня? Только правду скажи, — потребовала Ольга.
— Но ведь маленький не виноват, что мы полюбили друг друга в такое время! — сказал Ларин.
— От ответа ты все-таки уклонился, — заметила Ольга, покачав головой. Лицо ее, освеженное спором, больше не казалось Ларину усталым. — Ну, а теперь послушай, что я тебе скажу. Маленький не виноват, но и мы не виноваты. Во всем виноваты они, они — фашисты, — сказала Ольга, откинув голову назад и словно напоминая Ларину, откуда был нанесен предательский удар. — Ну, а раз так, то сил нам нельзя жалеть. А маленький… маленький от этого будет только сильнее… Ну что ж ты молчишь?
Ларин осторожно привлек ее к себе, и Ольга, глубоко вздохнув, закрыла глаза. Он целовал ее щеки, глаза, губы.
— Я так ждала, когда ты меня поцелуешь… Еще, еще поцелуй меня… Нет… Это я дышу. Мы теперь с ним дышим вместе. Но иногда мне кажется… что он уже живет самостоятельной жизнью.
— А скоро ли? — спросил Ларин тихо.
— Скоро… Очень скоро…
Вьюжным декабрьским
Еще виден ее полушубок и большая шапка-ушанка. Еще немного — и снежное облако все закроет.
Ларину вдруг остро захотелось остановить Ольгу, вернуть ее на минуту, на мгновение.
Но снежное облако уже закрыло ее от Ларина.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вот уже пять дней полк стоял под Пулковом. Вчера сюда пришли стрелковые части. Сегодня был получен приказ о наступлении.
То, что наступление начнется отсюда, от Пулковских высот, было по-особому дорого и значительно для каждого человека. Пулково давно уже перестало быть только названием местности, оно стало понятием, символом сопротивления.
Четверть века назад молодые красногвардейские отряды громили на этих местах царских генералов. Осенью сорок первого здесь были остановлены немецкие фашисты. Здесь, на этих высотах, каждый камень был связан с сопротивлением, каждый выступ, каждый кустик, каждая лощинка. На этих местах враг должен был лечь.
Был тот час перед боем, когда командиры приказывают отдохнуть своим подчиненным. В необоримой тишине лежат снега, ночные, синие, закрывшие собою фронт. И лишь пугливые немецкие ракеты напрасно освещают темное январское небо да невнятно бормочет мотор танка, отставшего на марше.
Все так, как бывало много раз перед боем, и все внове для Ларина. И вся прежняя жизнь кажется ему лишь ожиданием другой, новой жизни, начавшейся с первых слов боевого приказа.
По-новому Ларин вспоминал свою жизнь. Сколько раз с ним в детстве бывало: увлеченный игрой с товарищами, он вдруг остановится, наморщит лоб и не спеша отойдет в сторону, взволнованный каким-то еще неясным чувством.
Он был круглый сирота и воспитывался в детдоме. И когда он вместе с другими детьми пел: «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ», то мысленно представлял себе своего отца, которого никогда не видел, в длинной шинели с ментиками, в буденновском шлеме, с широкой бородой и веселой, стремительной улыбкой. Его отец был красный конник. Его мать погибла от белой пули под той самой Каховкой, о которой тоже сложена песня.
Воспитательница детского дома, не старая еще женщина, давнишняя приятельница матери Павла, не раз обеспокоенно спрашивала его:
— О чем ты мечтаешь?
Но он не мог еще разобраться в своих тревожных мечтаниях.
Четырнадцати лет Ларин вступил в комсомол. На бюро райкома ему задали два вопроса по уставу. Потом кто-то спросил:
— А что сейчас в Германии, тебе известно?
Он ответил:
— Гитлер. — И, подумав, прибавил: — Война.
Детские смутные тревоги, неясные мечтания. Не были ли они предчувствием его будущей жизни?
В мире шла воина, и еще до своего совершеннолетия он ощущал ее отдаленные шумы.