Полк продолжает путь
Шрифт:
Надо было как можно скорее ударить всем дивизионом по танкам, но положение осложнялось тем, что Ларин не видел фашистских танков, в то время как они отлично видели ларинские орудия.
Сарбян уже надел на себя пояс с гранатами, и Ларин подумал: «Он не видит и не слышит меня. Чем я могу остановить его?»
— Новиков, выстрел! — приказал Ларин. Это нарушило его первоначальный план — залпом всего дивизиона ударить по прорвавшимся танкам, но Ларин должен был вернуть Сарбяна к жизни.
Новиковский снаряд разорвался, не долетев до немецкого
— Стой, командир! Наша артиллерия выручает. Бьют по танкам.
Теперь вся первая воробьевская батарея била по немецким танкам. Не прекращая огня, танки двигались на эту батарею.
«Пожалуй, из этой истории мне не вырваться». Мысль эта поразила Ларина своей строгой отчетливостью. Ему вдруг стало легко, словно он уже освободился от неизвестной силы, которую только что вернул Сарбяну.
«Нельзя… — подумал Ларин. — Это опасная легкость».
— Головы береги! — крикнул Ларин батарейцам, которые работали, открыв себя немцам.
И хотя невозможно было беречься здесь — танки били прицельно по открытым орудиям, — приказ Ларина был необходим. Этот приказ разрушал засасывающий сладкий дурман, который иногда чувствуют люди в момент смертельной опасности. Приказ Ларина восстанавливал здесь во всех правах храбрость человека, которую нельзя подменить отчаянием.
Большая полоса снега казалась выжженной кровью. К раненым спешила Елизавета Ивановна. Но Ларин не крикнул ей «ложись!», хотя и она была живой мишенью для немцев. В том, что она спешила к раненым, была необходимость, естественная помощь здорового человека тем, кто уже вышел из строя.
Четыре немецких танка горели. Другие, развернувшись, уходили от нашего огня. Немецкая пехота, ожидавшая лишь сигнала броситься вперед и теперь более не защищенная танковой броней, вынуждена была топтаться на старых позициях.
— Товарищи! — закричал Сарбян. — «Тигров» побили. Неужто вшивую команду не побьем? За мной, товарищи!
Он продолжал кричать, и с разных концов снежного поля вставали люди с черными и окровавленными лицами, собираясь поотделенно и повзводно.
И в это время снова послышалось тяжелое движение танков. Теперь они шли с тыла. Было слышно только монотонное гудение моторов.
Ларин обернулся. С тыла шли танки. Их было не пять, не восемь и не двенадцать. С тыла, вырываясь из снега, шло несколько десятков танков.
Ларин взял бинокль и вдруг с силой отбросил его. Конструкция танка была ему незнакома, но он понял: свои!
— Свои! — громко крикнул Ларин. — Товарищи! Свои!
И хотя никто тут не мог услышать его, люди поняли: свои!
И по тому, что танков было много, и по тому, что они были сильнее немецких, бойцы поняли: свои.
Преследование продолжалось весь день, и только к вечеру батальон расположился на отдых.
Во всей деревне от огня уцелела только одна изба.
— Занимайте скорее, товарищ капитан, — говорил Богданов, стоя на пороге, — а то пехотка набьется.
— Надо надпись прибить: «Мины», тогда отдохнем спокойно, —
— А ну, прекратить болтовню, — сказал Ларин. — Вот этот угол наш — и все. Экое барство!
Семушкин ничего не ответил, но, войдя в избу, быстро сказал:
— Стол наш. Для связи. — И занялся настройкой рации.
Народа набралось до отказа. Кто-то уже заложил поленья в большую русскую печь и, не то весело, не то жалуясь, рассказывал, сколько лет он такой печи не видывал.
Приехала кухня. Роздали продукты. Большими финскими ножами вскрывали консервы. Но есть никому не хотелось. Сон сбивал с ног, в жаркой тесноте люди засыпали быстро.
Богданов притушил карбидный фонарь.
Но не прошло и десяти минут, как скрипнула дверь. Кто-то вошел в избу. Сразу же зашикало несколько голосов.
— Мест нет… Яблоку упасть негде.
— Товарищи… — сказал один из вошедших, — генерал не спал четверо суток.
Ларин вскочил, взял фонарь и подошел к двери. Перед ним в шинели, забрызганной кровью и грязью, стоял генерал, тот самый, которого он видел в Кириках и потом у Грачева на заводе.
— Товарищ генерал! — сказал Ларин, пытаясь застегнуть гимнастерку и стать в положение «смирно».
— Отставить! — сказал генерал охрипшим голосом. — Был у вас на огневых, хотел вас видеть, но все это потом… Сейчас спать.
— Сюда, пожалуйста, — сказал Ларин. Он бросил на пол свой полушубок. Генерал лег на указанное Лариным место и тотчас же уснул.
Ларин, растолкав разведчиков, устроился между ними.
Через два часа Семушкин разбудил его.
— Товарищ капитан… товарищ капитан… — шептал Семушкин. — Товарищ капитан, вставайте… Приказ Сталина…
Ларин вскочил. Семушкин, взглянув ему в глаза, сказал:
— Правда это! Слушайте! — И он подал Ларину наушники.
— «Войска Ленинградского фронта, перейдя в наступление из районов Пулково и южнее Ораниенбаум, прорвали сильно укрепленную, глубокоэшелонированную, долговременную оборону немцев и за пять дней напряженных боев продвинулись вперед на каждом направлении от 12 до 20 километров и расширили прорыв на каждом участке наступления до 35—40 километров по фронту.
В результате произведенного прорыва войска фронта 19 января штурмом овладели городом Красное Село, превращенным немцами в крепость, и таким же мощным опорным пунктом обороны противника и важным узлом дорог — Ропша.
В ходе наступления нашими войсками нанесено тяжелое поражение семи пехотным дивизиям немцев и захвачена большая группа вражеской тяжелой артиллерии, систематически обстреливавшей город Ленинград.
При прорыве обороны немцев и в боях за Красное Село и Ропша отличились войска…»
И как это бывает у людей, привычных к случайному короткому сну, люди начали просыпаться и, просыпаясь, будили товарищей.
Проснулся артиллерийский генерал. Увидев сидящего за столом Ларина, он, словно умываясь, провел ладонью по лицу и, осторожно переступая через людей, подошел к рации.