Полк прорыва
Шрифт:
— Горят! Горят, гады! Ура! — кричал часовой у ворот.
Но самолеты уже успели нанести большой ущерб гарнизону. Взрывались баки с бензином, горел штаб, а там тяжелые сейфы с картами.
Из эмки, которая остановилась под акацией, вышел генерал Звонов и, захлебываясь дымом и потрясая над собой руками, сокрушенно кричал:
— Хлебников! Вы совершили безумие! Неужели не понимаете, что это даст повод Германии обвинить нас в нарушении мирного договора и потребовать компенсацию за сбитые самолеты! Немедленно напишите объяснительную
«Неужели и на этот раз всего-навсего недоразумение? По ошибке немецкие самолеты стали бомбить? Приняли наш гарнизон за свой полигон?»
«Гу… гу… гу…»
Звонов задрал голову к небу. Самолеты шли высоко — десятки, сотни — куда-то дальше. На Киев, Львов… Зенитные орудия били лихорадочно.
Звонов стал закуривать, руки его тряслись. Как представитель штаба армии он никаких новых указаний получить не успел, а жить вчерашним днем уже было нельзя.
— Что же это происходит?
— Война, товарищ генерал.
— Возможно. Хотя не может быть. Боюсь, что придется вам отвечать, товарищ комкор.
— Перед кем отвечать? Перед Гитлером?
И все же генерал повторил:
— Объяснение напишите. На всякий случай. У нас, мол, тоже произошла ошибка.
Немецкие самолеты в последнее время часто вторгались в наше воздушное пространство. И немецкие дипломаты обычно отвечали: сбились с курса.
— Политика есть политика!
— Ее уже давно делают корпуса и дивизии! И эти самолеты с крестами.
— А я все еще не могу поверить.
— Война, товарищ генерал! Война! И будем выполнять свой долг. Я жду ваших указаний.
— Потерпите немного. Мы их получим.
Звонов сел в эмку, но снова вылез, расстегнул ворот гимнастерки, спросил:
— Что делают вверенные вам части?
— То, что предписано инструкцией по боевой тревоге.
— Но ведь тревоги никто не объявлял.
— Я объявил.
— Об этом тоже обязательно укажите в своем объяснении.
К вечеру был получен боевой приказ. Части должны были сосредоточиться для нанесения контрудара и продвигались к западу. И вдруг выяснилось, что никакого противника перед корпусом нет, немцы уже восточнее Львова.
— Чем они у вас там думают! — закричал Хлебников, встретив генерала Звонова.
Звонов не знал, что сказать. Связь со штабом армии была потеряна.
Еще по пути к границе вышло из строя немало техники, а теперь нужно двигаться своим ходом назад. Да и мыслимо ли с ходу повернуть такую махину, как корпус, и вступить в бой!
Генерал Звонов посочувствовал Хлебникову и куда-то уехал — выяснять, в чем дело. Больше он не появлялся.
Новый приказ гласил: драться в окружении, выходить на Киев.
В такой обстановке каждый комкор становится сам для себя командующим. И в силу вступает закон мудрости: сразу поймешь, чего ты стоишь.
Пришлось отходить. Он до сих нор помнит, как какая-то женщина с ребенком на руках кричала: «Что же вы бежите впереди нас? Военные!» Она, конечно, не знала, что они спешили
…Катит, катит по дороге газик. Хлебников покачивается на сиденье, занят своими раздумьями. Словно перелистывает какую-то книгу войны, страницу за страницей, останавливаясь чаще всего на тех местах, которые тогда не были ясны или казались слишком ясными и не вызывали сомнений, а теперь оборачивались какой-то другой своей стороной, и нужно поломать голову, чтобы разобраться.
Всю жизнь он старался постигнуть железную логику войны. Искали ее и другие, одни с болью в сердце, другие расчетливо, наблюдая со стороны.
Посчитал он тогда, что генерал Звонов погиб где-то по пути ко Львову. Но судьба миловала его. И вот она однажды свела их снова во фронтовой гостинице после заседания Военного совета. Звонов был уже генерал-лейтенантом и только что получил — армию! Чувствовал себя на седьмом небе. Весь вечер проговорил о стратегии и тактике широкого масштаба.
— А вы не подумали, почему часто эти масштабы становятся бременем? — сказал ему Хлебников. — Масштабы не должны растереть личность. Если люди будут чувствовать себя в роли пешек, которых просто передвигают как вздумается, на победу трудно рассчитывать.
— Из вас никогда не выйдет полководца! — ответил Звонов. — Вы только тактик. У вас потерян смысл горизонтов.
— Мне трудно об этом судить. И, признаться, я не стремлюсь получить поле деятельности, в котором можно растеряться.
Через полгода он принял от Звонова армию. Звонова послали на учебу. После войны он долго работал в ДОСААФ, потом добился — перевели преподавателем тактики в академию. «Ученый муж!» — как сказал о нем министр обороны.
Когда Хлебников стал маршалом, Звонов напросился на прием.
— Я пришел, чтобы снять перед вами шапку, Кирилл Петрович.
— С чего бы это?
— Совесть требует.
— Ну, если совесть, то это делает вам честь.
Звонов уверял, что его всегда очень интересовала передовая военная мысль и ему бы хотелось узнать мнение Хлебникова по некоторым вопросам.
— Теперь полководцам стало легче, — говорил он. — Мы имеем теорию ведения крупных войн. И это — самое главное.
— А мне кажется, что самое главное в другом… Стратегия нынче должна работать на мир. Крови и так немало было пролито. И во многих случаях бессмысленно.
— Но мы же с вами военные люди.
— Потому и подходим ко всему с позиций долга. А военные мы или нет, это не так важно. Быть или не быть войне — это зависит не только от полководцев. Сегодня трудно делить людей — солдат ты или не солдат. Перед лицом невероятной опасности каждый вынужден подумать, чему он служит: войне или миру?
— Даже военные?
— Все, у кого есть голова на плечах, товарищ генерал.
— Здорово! — произнес в восхищении Звонов. — Да, вы не только стратег, но и политик!