Полк прорыва
Шрифт:
Несколько раз я встречал в штабе девушку, которая ночевала тогда у нас в подвале. Сегодня она спросила:
— Что это вы, товарищ комсорг, такой кислый?
— А, — махнул я рукой, — поневоле будешь таким!
— Неужели все уж так плохо?
— Хуже быть не может. Чувствую, что опозорюсь перед командиром полка. Какой из меня комсорг! Другие комсорги умеют масштабно все завернуть, а я? Суета одна.
— Подождите одну минуточку, — сказала она. — Я отдам телеграмму, и мы поговорим.
Мы сели с
— Значит, масштабное что-то нужно? — усмехнулась Марина. — Можно и масштабное. Полковое комсомольское собрание, например! На самом высоком уровне. Чтобы выступил сам командир полка. И замполит тоже. Ну, конечно, и отличившиеся танкисты. И не по бумажке пусть говорят, а как умеют. Как получится… Попробуйте. Я бы на вашем месте такое сотворила, что все бы гаечки у меня завертелись! Только не берите все на себя. Переваливайте самое трудное на других, вот тогда ценить будут.
— Это можно, перевалить на других.
Мы посмеялись и встали.
— А знаете, я передрожала вволю, когда узнала, что вы комсорг. Ну, думаю, пропала моя головушка! Все ожидала, что вы вызовете. Скажете: «А ну, пишите объяснение!»
Мы и не заметили, что из машины вышел Глотюк и, прищурив хитрые глаза, смотрит на нас:
— Инструктаж получаете, Михалев? Давно бы так.
Марина тут же ушла, не сказав ни слова. А я уцепился за ее предложение — провести полковое комсомольское собрание «на самом высоком уровне». Изложил свой замысел замполиту. Он почесал затылок:
— А что, пожалуй, займемся. Собрания у нас действительно давно не было. Я сегодня же поговорю с Огарковым, пусть готовит доклад. А ты ему фактики дай. И проект решения напиши. Погорячей! — И он потряс кулаком.
Кажется, я нащупал пружину. Теперь все они у меня будут работать на комсомол!
Вечером Глотюк заговорил со мной о Марине, и я узнал от него, что она была членом комсомольского бюро в институте.
— Я бы на твоем месте давно обратился к ней с поклоном. Не шучу, честное слово.
Не прощупывает ли, как я отношусь к Марине и как она ко мне? О том случае в день его рождения — ни слова.
8
Сосны, сосны… Редкие, разлапистые. Твердо стоящие на земле. Кое-где светятся березки. Будто их специально поставили, как свечи, чтобы не так было сумрачно.
От монастыря в лес уходит овраг. По нему тянется тропинка к роднику. Мы ходим туда за водой. Сейчас она мутная, смешалась с талой. Проворный ручеек журчит внизу, по дну оврага.
Обычно Дима сам таскал воду, не разрешал мне. Но сегодня он в наряде. Я взял котелки и направился к роднику. Уже стемнело, тропа смутно просвечивает. Иду тихо, ни о чем не думая. Почему-то у меня так светло в голове и легко на сердце.
— Стой, кто идет? — И кто-то
Это было так неожиданно, что я чуть не выронил из рук котелки. И не потому, что меня окликнули, — это был женский голос, ее.
— Как вы здесь оказались? — смотрю я ей в глаза.
— Так же, как и вы, товарищ комсорг!
Но у нее в руках не было никаких котелков.
— Вы кого-то ждали?
— Вас! — И опять смеется. Но вдруг становится серьезной. — Без шуток. Я видела, как вы пошли за водой. И опередила вас по другой тропинке.
Мы стали вместе спускаться к роднику. Вспоминаю слова Димы: «Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад». Чудак этот Глотюк! Такую удержать невозможно.
Родник где-то внизу, там сплошной туман. За оврагом какая-то птичка кого-то тревожно зовет. И никак не дозовется: «Тви-тви! Тви-тви!»
— Потерялись, — говорю я.
— Сойдутся, — отвечает Марина. — У птиц проще. Позовет — и откликнется.
— А если нет?
— Тогда — несчастная эта птичка! — И она озорно смеется.
Я черпаю сразу двумя котелками воду из родника и несу их в одной руке, придерживая за ручки.
— Вы так расплескаете. Дайте мне один котелок. И не торопитесь. Хотите, я покажу вам другую тропу? Она ровнее. — И сама смутилась. Как будто нам нужна ровная тропа.
И мы идем все вверх и вверх. Она берет меня молча под руку. Придерживает немного, чтобы не торопился. Когда это я шел в последний раз с девушкой под руку? Три года назад. Мне тогда было семнадцать. А той девушке и того меньше. Где она теперь? Может, так же вот, как Марина, на фронте? Или угнали в Германию на работы? Может, в партизанах?
Видимо, мы далеко ушли от своего монастыря. Уже не слышно никаких звуков. Но если прислушаться, откуда-то доносятся расстроенные голоса гармошки. Кто-то пробует играть вальс, но у него не получается.
Тропу перегородила сваленная бурей сосна. Она упала давно, ветки сгнили, но суки торчали, как ребра, и светлел оголенный ствол.
— Посидим, — говорит Марина. — Послушаем тишину.
Она садится, я рядом. Беру ее руки в свои. И мы так долго сидим, не произнося ни одного слова, словно боясь спугнуть что-то.
Я оборачиваюсь к ней, слегка наклоняю ее, чтобы она могла положить свою голову на мое плечо. Она смотрит мне в глаза без малейшей тени тревоги. А мне кажется, что я никогда не смотрел в глаза женщины. Как будто мы всю жизнь и ждали только этой минуты. И она пришла. Почти неожиданно. Ничего нет проще счастья.
Не хотелось прощаться. Мне все еще представлялось, что это жизнь подшутила надо мной, и очень жестоко. Где-то там, в развалинах старого монастыря, есть та, настоящая Марина, а эта — подует ветерок — растает, как туман при первых лучах утреннего солнца.