Полковник Гуров. Компиляция (сборник)

Макеев Алексей Викторович

— Зачем вы убили Шмаркова? — спросил Гуров таким тоном, словно они уже не один час беседовали тут вдвоем и оба прекрасно знали, о чем идет речь.

— Меня уже допрашивали, — постным голосом ответил парень. — Я там в бумаге все сказал.

— Там ты фигню какую–то сказал, — беззлобно хмыкнул Лев. — Вы пошутить хотели, а он отчего–то умер. Это насмешка над следствием, причем умышленная. За это оперативники тебя гноить будут, а следователь подготовит для суда такую сопроводительную, что получишь ты по полной. И за все.

— А мне по барабану, — скривился Судаков, а в глазах его мелькнуло

еще больше обреченности.

Ясно, подумал Гуров, уперся и будет упираться вплоть до колонии, куда войдет героем. Туповат, заигрался в эти игры. Пока его петух в одно место не клюнет, он своей позиции не изменит.

Лев еще минут двадцать искал подходы к этому парню, но все свелось лишь к тому, что подтвердились первые предположения. Судакова увели, и в кабинет вошел второй подельник — Игорь Рутнев, по кличке Боксер. Крепкий парень, с короткой шеей, лобастой головой, сломанным боксерским носом, маленькими прижатыми ушными раковинами и маленькими серыми глазами. Невольно создавалось впечатление, что, кроме крупной головы и мышц, все остальное у него было мелкое. И душонка тоже. Но работа есть работа.

— Слушай, Рутнев, — сказал Гуров, дождавшись, пока Миненков усадит очередного допрашиваемого, — а ты в самом деле боксер или это у тебя по другой причине кличка появилась?

— А че, в натуре занимался, — уверенно посмотрел в глаза сыщику Рутнев. — Хоть щас могу наломать кому угодно. Я на уровне кмс выступал, только получить не успел.

— Ну, кандидат — это не мастер, — усмехнулся Гуров. — Это только попытка доказать свое мастерство. В спорте, в жизни, даже у вас, в вашей уголовной среде. Как ты был кандидатом в мастера спорта, так им и помрешь. И ты кмс, и Судаков кмс. В вашей троице один Яворский мастер. Он убивал Шмона?

— Ничего не знаю, начальник, — ухмыльнулся Рутнев. — Мы пошутить хотели, а он к тому времени уже сам ласты склеил. Причины не знаю, может, больной какой был. К нам нет претензий, пусть ваши медики разбираются.

— Разберутся, — заверил Гуров. — Чего там долго разбираться, гвоздь в ухе, он быстро найдется.

— Ничего не знаю, — снова ответил Рутнев. — Может, он сам упал, и гвоздь ему в ухо попал. А может, его кто ненавидел, и раньше нас какие–то ухари успели. А мы только пошутить, напугать хотели… Чисто поржать. Скучно там.

— Можешь эту сказку повторять сколько угодно, — пожал плечами Лев. — Свидетельских показаний достаточно, чтобы посадить тебя за убийство. Групповое, по предварительному сговору… умышленное, Рутнев, умышленное.

— Доказывайте, — дернулся парень.

— Тут и доказывать нечего. Вы прилюдно его убили, что уже служит доказательством умышленности. Получили приказ и убили. И ты понимаешь, что я не следователь, я опер. Это следователю нужно всякие там процессуальные штучки соблюсти, а мне информация нужна. Кто приказал? За что приговорили Шмаркова?

— Выясняй, а я тут ни при чем.

— Дурак ты, Рутнев. Хочешь оказаться последним, кто сознается? Можешь вполне оказаться третьим, а это плохое место в очереди на поблажку от судьи. Помнишь, как на фронте говорили, что третий не прикуривает. Так и здесь. Третий обычно опаздывает. Снисхождение получают первые. А последние и в колонии,

и вообще в жизни оказываются действительно последними. Крайними. Ты вот мне хамишь, а я ведь могу твоим дружкам доказать, что ты их сдал. Обижусь и сделаю тебе такую подлянку. И будешь ты в дерьме по самые уши.

Гуров умышленно говорил все это, наблюдая за Рутневым. Ему важно было понять границу сдержанности, границу возбудимости, где этот Боксер начнет терять самообладание. Удастся выяснить, потом с ним будет легче работать. Но выяснение на этом и закончилось. В маленьких глазках Рутнева вдруг полыхнуло необузданное безумие. Он вскочил со стула так, будто его снесло оттуда ураганом. Один миг, и парень оказался перед столом, за которым сидел Гуров, а его кулак почти без размаха понесся в лицо сыщику.

Миненков не успел среагировать вовремя и бросился на помощь спустя пару секунд. Если бы не опыт Гурова, если бы тот не ждал чего–то подобного, то быть бы Льву Ивановичу в этот день с разбитым лицом, а то и со сломанным носом. Кулак Рутнева не достиг цели. Он просвистел в воздухе в нескольких сантиметрах от лица жертвы. Гуров успел отклониться влево, перехватить руку нападавшего за запястье и дернуть на себя. Рутнев по инерции пролетел в воздухе несколько лишних десятков сантиметров и весьма чувствительно грохнулся грудью о стол.

— А вот это я тебе тоже запомню, — зло бросил Лев прямо в ухо Рутнева, согнув его кисть до самого предплечья и схватив второй рукой за волосы. — Просить прощения будешь. Это я тебе обещаю. Теперь ты у меня в категории прокаженных, теперь тебе будет особое внимание и день, и ночь, сявка. Это дружки твои будут спать спокойно, а ты за то, что руку поднял на полковника Гурова, должен раскаяться и другим передать при случае.

Ворвавшиеся в комнату контролеры ловко завернули Рутневу руки за спину и защелкнули на его запястьях наручники. Когда парня подняли и поставили на ноги, Гуров сделал знак задержаться:

— Насчет подлянки в голову не бери. Это я тебя на вшивость проверил. Я обычно такими методами не пользуюсь, но и моих законных методов тебе хватит для того, чтобы получить на суде вдвое больше, чем мог бы, веди ты себя осмотрительно и вежливо. Вот это я тебе обещаю. Уводите!

Когда Рутнева вывели, Миненков удивленно спросил:

— Вы же специально его спровоцировали, Лев Иванович?

— Конечно. Пусть он теперь нервничает. Такие легко возбудимые всегда долго нервничают, психуют. Он и в камере не успокоится. Все это дойдет до его дружков, и пусть они тоже голову ломают, а расколол я Боксера или не расколол, предъявил я ему что–то или нет? Они должны друг на друга оглядываться и все время в панике думать, кто и чего рассказал. И не потому, что лишнего срока боятся. Они его не боятся, в этом я уверен. Паниковать они начнут потому, что боятся того, кто отдал приказ убить Шмаркова. И когда им своя шкура уже совсем станет ближе к телу, чем чужая, чем их дурацкие понятия, тогда они и начнут играть в «сознанку». Тогда и начнется настоящая работа по извлечению зерен истины из того вороха плевел, что они будут вываливать нам на допросах. Давай главного. Что–то мне подсказывает, что с ним разговор пойдет интереснее.