Полковник Шабер

де Бальзак Оноре

— Клянусь, сударь, после императора вы будете первым моим благодетелем. Вы — молодец!

Поверенный крепко пожал протянутую ему руку, проводил полковника до лестницы и посветил ему.

— Букар, — обратился Дервиль к своему письмоводителю, — я только что прослушал историю, которая, чего доброго, обойдется мне в двадцать пять луидоров. Если они и пропадут — пускай, беда не велика. Зато я вправе буду считать, что видел самого ловкого комедианта наших дней.

Когда полковник очутился на улице, он вынул из конверта две золотые монеты по двадцать франков, вложенные в письмо поверенным, и внимательно оглядел их при свете фонаря. Девять лет он не видал золота.

«Значит, теперь мне можно будет курить сигары!» — подумал он.

Месяца через три после ночной беседы полковника Шабера с Дервилем нотариус, который выплачивал по поручению последнего пособие, назначенное странному посетителю, зашел как-то в контору посоветоваться с юристом по одному важному делу и с первых же слов сообщил, что уже выдал старому солдату шестьсот франков.

— Тебе,

видно, больше делать нечего, как поддерживать старую гвардию, — сказал нотариус по фамилии Кротта; он только что приобрел контору, где работал письмоводителем, пока владелец ее не сбежал после краха, наделавшего немало шума.

— Я весьма благодарен тебе, дорогой, что ты напомнил мне об этом деле, — ответил Дервиль. — Благотворительность моя не пойдет дальше двадцати пяти луидоров! Боюсь, что я оказался жертвой своего патриотизма.

При этих словах Дервиль кинул взгляд на свой письменный стол и увидел бумаги, принесенные письмоводителем. В глаза ему бросился конверт, весь в продолговатых, квадратных, треугольных, красных и синих марках, наклеенных в прусских, австрийских, баварских и французских почтовых конторах.

— Ага, — произнес он со смехом, — вот она, развязка комедии! Сейчас увидим, провели меня или нет.

Он взял письмо, вскрыл конверт, но не мог прочитать ни слова: письмо было написано по-немецки.

— А ну-ка, Букар, немедленно отнесите письмо переводчику и поскорее возвращайтесь, — сказал Дервиль, приоткрыв дверь кабинета и протягивая пакет своему письмоводителю.

Берлинский нотариус, к которому обратился Дервиль, сообщал, что затребованные бумаги прибудут вслед за сим уведомлением. Все документы, писал он, находятся в полном порядке и засвидетельствованы в соответствии с требованиями закона. Помимо того он извещал, что почти все свидетели происшествий, упоминаемых в протоколе, живут в городе Прейсиш-Эйлау, а женщина, которой граф Шабер обязан своим спасением, проживает в одном из предместий Гейльсберга.

— Да, это уже не шутки! — воскликнул Дервиль, когда Букар вкратце изложил ему содержание письма. — Вот что, любезный друг, — обратился он к нотариусу, — мне понадобятся кое-какие сведения, которыми располагает твоя контора. Если не ошибаюсь, как раз у этого старого мошенника Рогена…

— Мы зовем его неудачником Рогеном, злосчастным Рогеном, — прервал его, смеясь, Александр Кротта.

— Если не ошибаюсь, как раз у этого «неудачника Рогена», который прихватил восемьсот тысяч франков у своих доверителей и пустил по миру десятки семей, как раз у него, если не ошибаюсь, велось дело о ликвидации наследства Шабера. Помнится, я встречал подобное указание в делах Ферро.

— Верно, — ответил Кротта, — тогда я был еще младшим писцом. Мне пришлось переписывать это дело, и я, таким образом, изучил его вдоль и поперек. Роза Шапотель, супруга и вдова Гиацинта Шабера, графа Империи, кавалера большого офицерского креста Почетного легиона, вступила с ним в брак без контракта — следовательно, на основе общности имущества. Сколько могу припомнить, наличный капитал равнялся шестистам тысячам франков. Еще до свадьбы граф Шабер составил завещание в пользу парижских приютов: им он отказывал четверть наличности своего состояния, имевшегося ко дню его кончины; другую четверть должна была наследовать казна. Тут же состоялись опись, раздел, торги, ибо юристы взялись за дело горячо. В момент ликвидации изверг, правивший тогда Францией, особым указом вернул вдове полковника долю, причитавшуюся казне.

— Следовательно, личное состояние графа Шабера не превышало бы трехсот тысяч франков?

— Правильно, дружище, — ответил Кротта. — Вы, поверенные, иной раз рассуждаете вполне здраво, хотя вас и обвиняют в криводушии, так как вы готовы защищать без различия и правого и виноватого.

Граф Шабер — он указал свой адрес на первой расписке, выданной им нотариусу, — проживал в предместье Сен-Марсо, на улице Пти-Банкье, у бывшего квартирмейстера императорской гвардии, занимавшегося теперь продажей молочных продуктов; звался он Верньо. Добравшись до места, Дервиль пустился на розыски своего клиента пешком, — его кучер наотрез отказался ехать по немощеной улице, да и колеи там были чересчур глубоки для легкого кабриолета. Внимательно присматриваясь к постройкам, поверенный с трудом отыскал на том конце улицы, который примыкал к бульвару, между двух стен, сложенных из щебня и глины, два невзрачных каменных столба; хотя их и защищали деревянные тумбы, они были сильно побиты колесами проезжавших мимо телег. Столбы эти поддерживали балку с островерхим черепичным навесом. Выведенная по балке красным надпись гласила: Верньо, молочные продукты. Справа была изображена корзина с яйцами, а слева корова — все это, намалеванное одной белой краской. Ворота стояли настежь: очевидно, их так и не запирали в течение всего дня. Прямо против ворот, в глубине довольно просторного двора, виднелся дом, если только уместно применить это слово к лачугам парижских предместий, не идущим ни в какое сравнение даже с самыми бедными деревенскими хижинами; они так же убоги, но лишены поэтической прелести последних. В самом деле, хижине, стоящей среди полей, придают очарование чистый воздух, зелень, луга, холмы, извилистая тропка, виноградник, живая изгородь, стог сена, брошенная лопата или мотыга; в столице же нищета величественна только тем, что страшна. Хотя дом и выстроили недавно, но казалось, он вот-вот рухнет. Ни один строительный материал не пошел по своему прямому

назначению, все было набрано среди разного хлама у разрушенных домов, а их в Париже сносят ежедневно. На сбитом из старых дощечек ставне Дервиль прочел уцелевшую надпись: Магазин мод. Окна разных размеров были пробиты в самых неожиданных местах. Нижний этаж, очевидно, единственная пригодная для жилья часть дома, одной своей стороной поднимался довольно высоко, а на другой стороне из-за неровности почвы окна вросли в землю. Между воротами и домом стояла огромная зловонная лужа, куда стекала дождевая вода и выплескивались помои. Вдоль стены, довольно еще прочной на вид и служившей опорой для ветхой лачуги, выстроились в ряд затянутые проволокой клетки, где кролики выводили свое многочисленное потомство. Справа от ворот виднелся коровник с сеновалом. Между коровником и домом помещался погреб для хранения молочных продуктов. Слева были расположены птичий двор, конюшня и навес для свиней; все эти строения и самый дом были сбиты из старых досок и скудно крыты камышом. Как и во всех уголках, где готовится для прожорливого Парижа ежедневная грандиозная трапеза, во дворе, куда вошел Дервиль, замечался беспорядок, неизбежный, когда во что бы то ни стало требуется поспеть к намеченному часу. Огромные, с помятыми боками жестяные бидоны, в которых перевозят молоко, и горшки из-под сливок валялись перед погребом вперемешку с затычками из тряпья. Какая-то ветошь, предназначенная для вытирания посуды, сохла на солнце на веревках, протянутых между жердями. Смирная лошадка, из той породы, что водится только у одних владельцев молочных, переступила оглобли и остановилась перед запертой конюшней. Коза обгладывала чахлые, пропыленные виноградные лозы, вьющиеся вдоль желтой, растрескавшейся стены. Кошка, вспрыгнув на край горшка, лакала остатки сливок. Куры, испуганные появлением Дервиля, с клохтаньем бросились врассыпную, а сторожевой пес залился лаем.

«И здесь живет человек, решивший исход битвы при Эйлау!» — подумал Дервиль, охватывая взглядом открывшуюся перед ним непривлекательную картину.

Дом был оставлен на попечение трех мальчуганов. Один из них, взгромоздившись на воз свежескошенной травы, швырял камни в соседнюю трубу, норовя, очевидно, попасть в кастрюлю, стоящую на очаге. Второй мальчишка старался втащить свинью на ручную тележку, упирающуюся оглоблями в землю, а третий, повиснув на другом конце, ждал момента, когда свинья ступит на край тележки, чтобы подкинуть ее кверху, как на качелях. Когда Дервиль обратился к ним с вопросом, здесь ли проживает господин Шабер, мальчики промолчали, дружно уставившись на незнакомца с какой-то лукавой тупостью, если только позволительно сочетать два эти слова. Дервиль повторил свой вопрос, но безуспешно. Наконец насмешливый вид трех сорванцов вывел его из себя, и поверенный отпустил несколько шутливых ругательств, дозволительных, по мнению молодых людей, в обращении с проказниками-мальчишками, а они в ответ залились грубым смехом, нарушив тишину, царившую во дворе. Дервиль рассердился. На шум из темной, низкой каморки, расположенной возле погреба, вышел полковник и стал на пороге с непередаваемой, чисто солдатской невозмутимостью. В зубах у него дымилась на диво обкуренная трубка, — специальный термин курильщиков, — дешевенькая глиняная трубка, именуемая в просторечии носогрейкой. Он сдвинул со лба козырек невероятно засаленной фуражки, заметил Дервиля и быстро зашагал к своему благодетелю прямо по навозной жиже, на ходу по-приятельски крикнув сорванцам:

— Рота, смирно!

Мальчишки почтительно замолчали, что свидетельствовало о непререкаемой власти, какую имел над ними старый полковник.

— Почему вы мне не написали? — спросил Шабер поверенного. — Держитесь коровника, там мощеная дорожка! — крикнул он, заметив, что Дервиль стоит в нерешительности, опасаясь замочить ноги в навозной жиже.

Перепрыгивая с камня на камень, Дервиль добрался наконец до двери, ведущей в каморку полковника. Чувствовалось, что Шаберу неприятно принимать гостя в такой неприглядной обстановке. И в самом деле, Дервиль заметил в комнате только один-единственный стул. Ложе полковнику заменяли две-три охапки сена, на которые хозяйка накинула рваные, неизвестно где подобранные коврики, — такими ковриками молочницы обычно застилают скамейки своей тележки. Пол был земляной, плотно утрамбованный. От стен, покрытых плесенью, позеленевших и растрескавшихся, шла такая сырость, что на той стене, у которой спал полковник, прибили камышовую циновку. Знаменитая шинель висела прямо на гвоздике. В углу валялись две пары разбитых сапог. Никакого намека на белье. На источенном червями столе лежали раскрытые «Бюллетени великой армии», переизданные Планше, — очевидно единственная отрада полковника, хранившего среди этой нищеты ясное, безмятежное выражение лица. Со времени ночного визита к поверенному, казалось, изменились даже самые черты лица Шабера, и теперь Дервиль прочел на нем следы блаженных мечтаний, ни с чем не сравнимый отблеск надежды.

— Вам трубка не помешает? — спросил полковник, подставляя Дервилю стул с продавленным плетеным сиденьем.

— Но, полковник, вы здесь ужасно скверно устроены!

Слова эти вырвались у Дервиля вследствие естественной для юристов недоверчивости и вследствие того прискорбного опыта, который они приобретают еще в самом начале карьеры, присутствуя при страшных в своей обыденности драмах.

«Эге, — подумал поверенный, — все ясно! Полковник, следуя трем каноническим добродетелям воина, истратил мои денежки на карты, вино и на женщин».