Полночь в Достоевском
Шрифт:
В такие дни свет гас быстро, и мы говорили почти без умолку, споро шагая навстречу ветру. У всех тем были призрачные связи — врожденная болезнь печени Тодда перетекала в мое желание бежать марафон, то вело к этому, теория простых чисел к попавшимся деревенским почтовым ящикам, стоящим вдоль тупиковой дороги, одиннадцати отдельным стойкам, заржавевшим и почти повалившимся, простое число, объявил Тодд, фотографируя их на мобильный.
Однажды мы дошли до улицы, где жил человек в капюшоне. Тогда я и рассказал Тодду о своей идее, прозрении в морозной ночи. Я знаю, кто это,
Он сказал: «Хорошо».
— Во — первых, он русский.
— Русский.
— Он здесь потому, что здесь его сын.
— У него нет манер русского.
— Манеры? Какие манеры? Его легко могут звать Павлом.
— Нет.
— С именами возможности широкие. Павел, Михаил, Алексей. Виктор с твердым «к». Его покойную жену зовут Татьяна.
Мы остановились и посмотрели дальше по улице, в сторону серого дома, где, условились мы, жил наш человек.
— Ты послушай, — сказал я. — Его сын живет в городе, потому что преподает в колледже. Его зовут Илгаускас.
Я ждал, когда его шокирует.
— Илгаускас — сын человека в куртке с капюшоном, — сказал я. — Наш Илгаускас. Они русские, отец и сын.
Я показал на него и подождал, когда он покажет в ответ.
— Илгаускас слишком старый, чтобы быть его сыном, — сказал он.
— Ему даже пятидесяти нет. А нашему человеку легко около семидесяти. Вероятнее всего, идет восьмой десяток. Все сходится, все работает.
— Илгаускас — русская фамилия?
— Почему бы и нет?
— Какая-нибудь другая, что-нибудь поблизости, но не обязательно русская, — сказал он.
Мы стояли, глядя на дом. Мне стоило ожидать сопротивления, но идея так меня сразила, что заглушила инстинкт осторожности.
— Есть кое-что, чего ты не знаешь об Илгаускасе.
— Ладно, — сказал он.
— Он днем и ночью читает Достоевского.
Я знал, что он не спросит, как я наткнулся на эту деталь. Она была завораживающая и она была моя, не его, что означало, что ему придется оставить ее без комментария. Но пауза была короткой.
— Разве обязательно быть русским, чтобы читать Достоевского?
— Суть не в этом. Суть в том, что все сходится. Это формулировка, это мастерски, это структурировано.
— Он американец, Илгаускас, как и мы.
— Русский — всегда русский. Он даже говорит с легким акцентом.
— Я не слышу акцента.
— А ты послушай. Он есть, — сказал я.
Я не знал, был акцент или нет. Норвежскому клену необязательно было быть норвежским. Мы вырабатывали спонтанные вариации на основе материала из нашего окружения.
— Ты сказал, что он живет в этом доме. Я согласился, — сказал я. — Я говорю, что он живет там с сыном и женой сына. Ее зовут Ирина.
— А сын. Илгаускас, так называемый. Как его зовут?
— Нам не нужно имя. Он Илгаускас. Это все, что нам нужно, — сказал я.
Волосы у него были спутанные, пиджак пыльный и заляпанный, готовый разойтись по плечевым швам. Он наклонился к столу — квадратная челюсть, сонный вид.
— Если мы изолируем шальную мысль, проходящую мысль, —
Нам понравилась идея каждодневного безумия. Это казалось таким правдивым, таким реальным.
— В самой глубине нас, — сказал он, — только хаос и мрак. Мы изобрели логику, чтобы забить назад природных себя. Мы утверждаем или отрицаем. Мы ставим «Н» после «М».
«Самая глубина нас, — подумали мы. — Он правда так сказал?»
— Единственные законы, что имеют значение — законы мышления.
Его кулаки прижимались к столу, белые костяшки.
— Все прочее — дьяволопоклонничество, — сказал он.
Мы ходили гулять, но не встречали нашего человека. Венки с передних дверей в основном исчезли, случайная нахохлившаяся фигура, счищающая снег с лобового стекла машины. Вскоре мы начали понимать, что эти прогулки — не обычные брождения вне кампуса. Мы не смотрели на деревья или вагоны, как обычно, именуя, считая, каталогизируя. Все стало иначе. Была какая-то мера в человеке в куртке с капюшоном, старом сутулом теле, лице, обрамленном монашеским куколем, история, поблекшая драма. Нам хотелось увидеть его еще раз.
В этом мы сошлись, я с Тоддом, и, между прочим, совмещали усилия, чтобы описать его день.
Он пьет черный кофе, из маленькой чашки, и черпает хлопья из детской миски. Когда он наклоняется к ложке, его голова практически покоится на миске. Он никогда не заглядывает в газету. После завтрака он возвращается в комнату, где садится и думает. Заходит сноха и застилает постель — Ирина, хотя Тодд так и не уступил уместности этого имени.
Кое — когда мы заматывали лица шарфами и говорили приглушенно, только глаза открыты улице и погоде.
В доме два школьника и маленькая девочка, ребенок сестры Ирины, она здесь по пока не определенным причинам, и старик часто проводит утро, урывками посматривая мультики с ребенком, хотя и не садясь рядом с ней. Он занимает кресло вдали от телевизора, время от времени засыпает. С открытым ртом, говорили мы. Голова наклонена, рот целиком открыт.
Мы не понимали, зачем это делаем. Но мы пытались быть скрупулезными, каждый день добавляя новые элементы, делая правки и добавки, и все время оглядывая улицы, пытаясь вызвать человека объединенной силой воли.
На обед суп, каждый день суп, домашний, и он держит большую ложку над суповой тарелкой — старомодной деревенской миской — в довольно детской манере, готовый опустить и зачерпнуть.
Тодд сказал, что Россия для него слишком велика. Он терялся в просторах. Рассмотреть Румынию, Болгарию. Еще лучше — Албанию. Он христианин, мусульманин? С Албанией, сказал он, мы углубляем культурный контекст. Слово «контекст» было его козырем.
Когда он готов к прогулке, Ирина хочет помочь застегнуть парку, анорак, но он отделывается парой резких слов. Она пожимает плечами и отвечает в том же духе.