Полное собрание рассказов

Воннегут Курт

Пришли, однако, и остальные оркестранты — и Берт среди них. Гельмгольц, словно со стороны услышал, что говорит ему тишайшим шепотом: «Можешь после занятий прийти ко мне в кабинет?» О чем им там говорить — он не имел представления.

После он подошел к режиссерскому пульту в центре зала, постучал по нему палочкой. Оркестр почтительно примолк.

— Давайте-ка начнем с «Сегодня зарыдают все Линкольна враги».

Авторство слов и музыки этого произведения принадлежало самому Гельмгольцу. Создал он его, когда пребывал на посту руководителя школьного оркестра только год, — а количество музыкантов, участвовавших в парадах и спортивных мероприятиях,

едва приравнивалось к пятидесяти. Форма оркестра сидела на них ни шатко ни валко, — а посему и выглядели они, как прямо сказал тогда Гельмгольц, «точь-в-точь — уцелевшие после Вэлли-Фордж» [62] . Но с тех пор пронеслось уже двадцать лет.

62

Вэлли-Фордж — место легендарной зимовки участников Войны за независимость в 1775–1776 гг., где они страдали и сотнями гибли от холода и голода.

— Все готовы? — спросил он. — Отлично. Фортиссимо! С чувством! На раз-два-три-четыре!

На этот раз Гельмгольц никуда не воспарял. Он весил целую тонну.

Когда Берт пришел после занятий к нему в кабинет, Гельмгольц успел уже выработать план действий. Он должен уговорить парня перестать ненавидеть бедняжку Шарлотту. Кажется, девочка она — теплая, добрая, сумеет объяснить Берту, что человеческое времяпрепровождение отнюдь не ограничивается оркестром и Гельмгольцем. А еще, — думал он, — необходимо обсудить с Бертом тему опасности общения с алкоголем.

Увы, разговор пошел вовсе не так, как планировалось, и Гемгольц осознал, что так оно и будет, стоило только Берту усесться. От парня веяло чувством собственного достоинства — да таким мощным, что Гельмгольц у него ничего подобного в жизни не наблюдал. Должно быть, подумал Гельмгольц, произошло что-то важное. Берт смотрел ему прямо в глаза, дерзко и вызывающе, словно на равного, совершенно не как положено мальчишке глядеть на взрослого мужчину.

— Берт, — начал Гельмгольц, — не стану ходить вокруг да около. Мне известно: во время того футбольного матча ты был пьян.

— Это вам мистер Финк сказал?

— Да. И это меня встревожило.

— Что ж вы, когда все случилось, ничего не заметили?! — вскинулся Берт. — Все заметили. Все, кроме вас! Да над вами люди хохотали, когда вы подумали, что мне худо стало!

— Мне на тот момент было о чем подумать, — отрезал Гельмгольц.

— Да уж. О музыке. — Берт выплюнул слово «музыка», точно грязное ругательство.

— Конечно, о музыке, — согласился ошеломленный Гельмгольц. — Но, бог ты мой…

— О музыке — и только о ней! — глаза Берта вонзили в Гельмгольца два лазерных луча.

— Чаще всего — именно о ней, а почему бы и нет? — И снова Гельмгольц добавил растерянно: — Но, боже мой…

— Права была Шарлотта.

— Мне казалось, ты ее не выносишь?

— Она мне всегда страшно нравилась — во всем, кроме того, что про вас болтала. А теперь я понял: права она была, во всем права. Она мне не просто нравится — я ее люблю.

Внезапно Гельмгольцу сделалось страшно — совершенно непривычное для него чувство. Мерзкая выходила сцена.

— Что бы она обо мне ни говорила, не думаю, чтоб это меня заботило. Не настолько, чтобы мне захотелось это выслушивать.

— А я вам и не скажу. Все равно вы ничего, кроме музыки своей,

не слышите!

Берт положил футляр с трубой на стол руководителя школьного оркестра. Труба была казенная, принадлежала школе.

— Вот. Отдайте, кому захотите. Кому-нибудь, кому она понравится больше, чем мне, — бросил он. — Мне-то она нравилась только из-за вас. Из-за того, что вы меня просили. Из-за того, как добры вы ко мне были.

Берт поднялся.

— До свидания, — сказал он.

Он уже почти подошел к двери, когда Гельмгольц окликнул его и попросил остановиться, обернуться, посмотреть ему в глаза и рассказать, что же все-таки говорила о нем Шарлотта.

Берту только того и надо было. Гнев душил его — словно Гельмгольц в чем-то жестоко его обманул.

— Она сказала — вы знать не знаете, что такое настоящая жизнь. А люди вас на самом деле не интересуют, это вы просто притворяетесь. Она сказала — да плевать вы хотели на все, кроме своей музыки. Даже если рядом с вами никто по-настоящему не играет, музыка у вас все равно в голове звучит. Псих вы — вот что она сказала.

— Псих? — переспросил недоумевающий Гельмгольц.

— Я ей сказал, чтоб не смела болтать такое, — отрезал Берт, — только вы потом сами показали — больной вы на всю голову.

— Прошу тебя — в чем же заключается мое безумие? Мне необходимо знать, — сказал Гемгольц. Но симфонический оркестр у него в мозгу тем временем исполнял увертюру к «1812 году» Чайковского, рокочущую громом пушек. Только на то его и хватило, чтоб не начать подпевать вслух.

— Когда вы маршировать меня тренировали, — горько говорил Берт, — и я пьяного из себя корчил, вы ж не заметили даже, что все это — полный бред. Да чего там, вас ведь со мной и не было!

Музыка, звучавшая в сознании руководителя школьного оркестра, достигла крещендо — и ненадолго стихла. Гельмгольц вопросил:

— Да откуда эта девчонка вообще что-то обо мне знает?

— А она частенько с вашими оркестрантами гуляет, — ответствовал Берт. — И всегда просит парней рассказывать ей про вас все самое смешное.

В тот же день, на закате, когда настало время отправляться домой, Гельмгольц нанес визит школьной медсестре, сказал, что ему совершенно необходимо кое-что с ней обсудить.

— Что, опять этот ваш Берт Хиггинс? — усмехнулась она.

— Боюсь, на сей раз — тема еще более личная, — вздохнул Гельмгольц. — Речь пойдет обо мне. Обо мне, понимаете? Обо мне.

Песня для Сельмы

В школе Эла Шрёдера редко называли по имени, для всех он был просто Шрёдер. То есть не совсем просто Шрёдер: его фамилию выговаривали на немецкий лад, как будто он и есть тот знаменитый немец Шрёдер, который давно умер, хотя на самом деле Эл был стопроцентный американец, вскормленный на кукурузных хлопьях, и в свои шестнадцать очень даже жив.

Хельга Гросс, преподаватель немецкого, первой стала произносить его фамилию с немецким акцентом, и остальные учителя тут же поняли, что так и должно быть: это сразу выделяло Шрёдера среди остальных и напоминало, что он требует особого отношения. Для блага Шрёдера причина такого особого отношения тщательно скрывалась от всех учеников, включая и его самого. Он был первым в истории школы настоящим гением. Невероятный IQ Шрёдера, как и IQ всех остальных учеников, хранился в строжайшей тайне: результаты тестов лежали в кабинете директора, в запертом шкафу с личными делами.