Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
Она весело засмеялась.
– Сейчас девушка придет: будем кофты кроить, – сказала она. – Тут на столе и по стульям разложим полотно и «унесемся» с ней в расчеты аршин и вершков…
– Фи, Вера: оставь это, в девичьей без тебя сделают…
– Нет, нет: бабушка и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, – это выше сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?
Она проворно переложила книги на
Он почти со скрежетом зубов ушел от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь к себе в комнату, он нашел уже книги на своем столе.
– Проворно! Значит, и вперед прошу не жаловать! – прошептал он злобно. – Что ж это, однако: что она такое? Это даже любопытно становится. Играет, шутит со мной?
Марк, предложением пари, еще больше растревожил в нем желчь, и он почти не глядел на Веру, сидя против нее за обедом, только когда случайно поднял глаза, его как будто молнией ослепило «язвительной» красотой.
Она взглянула было на него раза два просто, ласково, почти дружески. Но, заметя его свирепые взгляды, она увидела, что он раздражен и что предметом этого раздражения была она.
341
Она наклонилась над пустой тарелкою и задумчиво углубила в нее взгляд. Потом подняла голову и взглянула на него: взгляд этот был сух и печален.
– Я с Марфинькой хочу поехать на сенокос сегодня, – сказала бабушка Райскому, – твоя милость, хозяин, не удостоишь ли взглянуть на свои луга?
Он, глядя в окно, отрицательно покачал головой.
– Купцы снимают: дают семьсот рублей ассигнациями, а я тысячу прошу.
Никто на это ничего не сказал.
– Что же ты, сударь, молчишь? Яков, – обратилась она к стоявшему за ее стулом Якову, – купцы завтра хотели побывать: как приедут, проводи их вот к Борису Павловичу…
– Слушаю-с.
– Выгони их вон! – равнодушно отозвался Райский.
– Слушаю-с! – повторил Яков.
– Вот как: кто ж ему позволит выгнать! Что, если бы все помещики походили на тебя!
Он молчал, глядя в окно.
– Да что ты молчишь, Борис Павлович: ты хоть пальцем тычь! Хоть бы ел по крайней мере! Подай ему жаркое, Яков, и грибы: смотри, какие грибы!
– Не хочу! – с нетерпением сказал Райский, махнув Якову рукой.
Снова все замолчали.
– Савелий опять прибил Марину, – сказала бабушка.
Райский едва заметно пожал плечами.
– Ты бы унял его, Борис Павлович!
– Что я за полицмейстер? – сказал он нехотя. – Пусть хоть зарежут друг друга!
– Господи избави и сохрани! Это всё драму, что ли, хочется тебе сочинить?
– До того мне! – проворчал он небрежно, – своих драм не оберешься…
– Что: или тяжело жить на свете? – насмешливо продолжала бабушка, –
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и ушла. Он встал из-за стола и ушел к себе в комнату.
342
Вскоре бабушка с Марфинькой и с подоспевшим Викентьевым уехали смотреть луга, и весь дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся в сенях, в сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в доме воцарилась мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь, в саду не шелохнется лист.
У Райского с ума не шла Вера.
«Где она теперь, что делает одна? Отчего она не поехала с бабушкой и отчего бабушка даже не позвала ее?» – задавал он себе вопросы.
Несмотря на данное себе слово не заниматься ею, не обращать на нее внимания, а поступать с ней как с «ничтожной девочкой», он не мог отвязаться от мысли о ней.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой – переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет – Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха – выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Закипит ярость в сердце Райского, хочет он мысленно обратить проклятие к этому неотступному образу Веры, а губы не повинуются, язык шепчет страстно ее имя, колена гнутся, и он закрывает глаза и шепчет:
– Вера, Вера, – никакая красота никогда не жгла меня язвительнее, я жалкий раб твой…
– Вздор, нелепость, сентиментальность! – скажет, очнувшись, потом.
– Пойду к ней, надо объясниться. Где она? Ведь это любопытство – больше ничего: не любовь же в самом деле!.. – решил он.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо
343
забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
– Ах! – сказал он, – ты тут, а я ищу тебя по всем углам…
– А я вас жду здесь… – отвечала она.
На него вдруг будто среди зимы пахнуло южным ветром.
– Ты ждешь меня! – произнес он не своим голосом, глядя на нее с изумлением и страстными до воспаления глазами. – Может ли это быть?