Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
– Очень часто: бабушка нам уши прожужжала про вас.
– Бабушка! А вы сами?
– А вы о нас? – спросила она, следя пристально, как кофе льется в чашку, и мельком взглянув на него.
Он молчал, она подала ему чашку и подвинула хлеб. А сама начала ложечкой пить кофе, кладя иногда на ложку маленькие кусочки мякиша.
Ему хотелось бы закидать ее вопросами, которые кипели в голове, но так беспорядочно, что он не знал, с которого начать.
288
– Я уж был у вас в комнате… Извините за нескромность… – сказал он.
– Здесь
– Да, ничего… Что это за книга? – спросил он и хотел взять книгу у ней из-под руки.
Она отодвинула ее и переложила сзади себя, на этажерку. Он засмеялся.
– Спрятали, как, бывало, смородину в рот! Покажите!
Она сделала отрицательный знак головой.
– Вот как: читаете такие книги, что и показать нельзя! – шутил он.
Она спрятала книгу в шкап и села против него, сложив руки на груди и рассеянно глядя по сторонам, иногда взглядывая в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала на него простой взгляд.
– Хотите еще кофе? – спросила она.
– Да, пожалуйста. Послушайте, Вера, мне хотелось бы так много сказать вам…
Он встал и прошелся по комнате, затрудняясь завязать с нею непрерывный и продолжительный разговор.
Он вспомнил, что и с Марфинькой сначала не вязался разговор. Но там это было от ее ребяческой застенчивости, а здесь не то. Вера не застенчива: это видно сразу, а как будто холодна, как будто вовсе не интересовалась им.
«Что это значит: не научилась, что ли, она еще бояться и стыдиться, по природному неведению, или хитрит, притворяется? – думал он, стараясь угадать ее, – ведь я всё-таки новость для нее. Уж не бродит ли у ней в голове: «Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!» Нет, быть не может, это было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски! Но во всяком случае, что бы она ни была, она – не Марфинька. А как хороша, Боже мой! Вот куда запряталась такая красота!»
Ему хотелось скорей вывести ее на свежую воду, затронуть какую-нибудь живую струну, вызвать на объяснение. Но чем он больше торопился, чем больше
289
раздражался, тем она становилась холоднее. А он бросался от вопроса к вопросу.
– У вас была моя библиотека на руках? – спросил он.
– Да, потом ее взял Леонтий Иванович. Я была рада, что избавилась от заботы.
– Надеюсь, он не все книги взял? Верно, вы оставили какие-нибудь для себя?
– Нет, все… кажется, Марфинька какие-то взяла.
– А вы?.. разве вам не нужно было?
– Нет. Я прочла, что мне нравилось, и отдала.
– А что вам нравилось?
Она молчала.
– Вера?
– Очень многое; теперь я забыла, что именно, – сказала она, поглядывая в окно.
– Там есть несколько исторических увражей. Поэзия… читали вы их?
– Иные – да.
– Какие же?
– Право, не помню! – нехотя прибавила
– Вы любите музыку? – спросил он.
Она вопросительно поглядела на него при этом новом вопросе.
– Как «люблю ли»? то есть играю ли сама или слушать люблю?
– И то и другое.
– Нет, я не играю, а слушать… Где же здесь музыка?
– Что вы любите вообще?
Она опять вопросительно поглядела на него.
– Любите хозяйство или рукоделья, вышиваете?
– Нет, не умею. Вон Марфинька любит и умеет.
Райский поглядел на нее, прошелся по комнате и остановился перед ней.
– Послушайте, Вера, вы… боитесь меня? – спросил он.
Она не поняла его вопроса и глядела на него во все глаза, почти до простодушия, не свойственного ее умному и проницательному взгляду.
– Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? – начал он, – вы думаете, может быть, что я способен… пошутить или небрежно обойтись… Словом, вам, может быть, дико: вы конфузитесь, робеете…
290
Она смотрела на него с язвительным удивлением, так, что он в одно мгновение понял, что она не конфузится, не дичится и не робеет.
Вопрос был глуп. Ему стало еще досаднее.
– Вот Марфинька боится, – сказал он, желая поправиться, – и сама не знает почему…
– А я не знаю, чего надо бояться, и потому, может быть, не боюсь, – отвечала она с улыбкой.
– Но что же вы любите? – вдруг кинулся он опять к вопросу. – Книга вас не занимает; вы говорите, что вы не работаете… Есть же что-нибудь: цветы, может быть, любите…
– Цветы? да, люблю их вон там, в саду, а не в комнате, где надо за ними ходить.
– И природу вообще?
– Да, этот уголок, Волгу, обрыв – вон этот лес и сад – я очень люблю! – произнесла она, и взгляды ее покоились с очевидным удовольствием на всей лежавшей перед окнами местности.
– Что же вас так привязывает к этому уголку?
Она молчала, продолжая с наслаждением останавливать ласковый взгляд на каждом дереве, на бугре и, наконец, на Волге.
– Всё, – сказала она равнодушно,
– Да, это прекрасно, но одного этого мало: один вид, один берег, горы, лес – всё это прискучило бы, если б это не было населено чем-нибудь живым, что вызывало и делило бы эту симпатию.
– Да, это правда: прискучило бы! – подтвердила и она.
– Стало быть, у вас есть кто-нибудь здесь, с кем вы делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?
Она молчала и будто не слушала его.
– Вера?
– А? Я не одна живу, вы знаете! – сказала она, вслушавшись в его вопрос. – Бабушка, Марфинька…
– Будто вы с ними делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?
Она взглянула на него, и в глазах ее стоял вопрос: почему же нет?
– Нет, – начал он, – есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов – там и скамья есть – и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить