Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7
Шрифт:
{05372}
– Странно!
– говорил он.
– Должно быть, канальский фендрик у арендатора застрял. Ложась после ужина спать, Крюков так и решил, что поручик загостился у арендатора, где после хорошей попойки остался ночевать. Александр Григорьевич вернулся домой только на другой день утром. Вид у него был крайне сконфуженный и помятый. - Мне нужно поговорить с тобой наедине...
– сказал он таинственно брату. Пошли в кабинет. Поручик запер дверь и, прежде чем начать говорить, долго шагал из угла в угол. - Такое, братец, случилось, - начал он, - что я не знаю, как и сказать тебе. Не поверишь ты... И он, заикаясь, краснея и не глядя на брата, рассказал историю с векселями. Крюков, расставя ноги и опустив голову, слушал и хмурился. - Ты это шутишь?
– спросил он. - Кой чёрт шучу? Какие тут шутки! - Не понимаю!
– пробормотал Крюков, багровея и разводя руками.
– Это даже... безнравственно с твоей стороны. Бабенка на твоих глазах творит чёрт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты лезешь целоваться! - Но я сам не понимаю, как это случилось!
– зашептал поручик, виновато мигая глазами.
– Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом... - Наглостью, цинизмом... Как это чистоплотно! Уж если так тебе захотелось наглости и цинизма, то взял бы свинью из грязи и съел бы ее живьем! По крайней мере дешевле, а то - две тысячи триста! - Как ты изящно выражаешься!
– поморщился поручик.
– Я тебе отдам эти две тысячи триста! - Знаю, что отдашь, но разве в деньгах дело? Ну их к чёрту, эти деньги! Меня возмущает твоя
– покраснел поручик.
– Мне теперь самому противно. Сквозь землю готов провалиться... Противно и досадно, что за пятью тысячами придется теперь к тетке лезть...
{05373}
Крюков долго еще возмущался и ворчал, потом, успокоившись, сел на софу и стал посмеиваться над братом. - Поручики!
– говорил он с презрительной иронией в голосе.
– Женихи! Вдруг он вскочил, как ужаленный, топнул ногой и забегал по кабинету. - Нет, я этого так не оставлю!
– заговорил он, потрясая кулаком.
– Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее я изувечу... мокрого места не останется! Я не поручик! Меня не тронешь наглостью и цинизмом! Не-ет, чёрт ее подери! Мишка, - закричал он, - беги скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили! Крюков быстро оделся и, не слушая встревоженного поручика, сел на беговые дрожки, решительно махнул рукой и покатил к Сусанне Моисеевне. Поручик долго глядел в окно на облако пыли, бежавшее за его дрожками, потянулся, зевнул и пошел к себе в комнату. Через четверть часа он спал крепким сном. В шестом часу его разбудили и позвали к обеду. - Как это мило со стороны Алексея!
– встретила его в столовой невестка.
– Заставляет ждать себя обедать! - А разве он еще не приехал?
– зевнул поручик.
– Гм... вероятно к арендатору заехал. Но и к ужину не вернулся Алексей Иванович. Его жена и Сокольский порешили, что он заигрался в карты у арендатора и, по всей вероятности, останется у него ночевать. Случилось же совсем не то, что они предполагали. Крюков вернулся на другой день утром и, ни с кем не здороваясь, молча юркнул к себе в кабинет. - Ну, что?
– зашептал поручик, глядя на него большими глазами. Крюков махнул рукой и фыркнул. - Да что такое? Что ты смеешься? Крюков повалился на диван, уткнул голову в подушку и затрясся от сдерживаемого хохота. Через минуту он поднялся и, глядя на удивленного поручика плачущими от смеха глазами, заговорил: - Прикрой-ка дверь. Ну, да и ба-а-ба же, я тебе доложу!
{05374}
– Получил векселя? Крюков махнул рукой и опять захохотал. - Ну, да и баба!
– продолжал он.
– Мерси, братец, за знакомство! Это чёрт в юбке! Приезжаю я к ней, вхожу, знаешь, таким Юпитером, что самому себя страшно... нахмурился, насупился, даже кулаки сжал для пущей важности... "Сударыня, говорю, со мной шутки плохи!" - и прочее в таком роде. И судом грозил, и губернатором... Она сначала заплакала, сказала, что пошутила с тобой, и даже повела меня к шкапу, чтобы отдать деньги, потом стала доказывать, что будущность Европы в руках русских и французов, обругала женщин... Я по-твоему развесил уши, осел я этакий... Спела она панегирик моей красоте, потрепала меня за руку около плеча, чтобы посмотреть, какой я сильный и... и, как видишь, сейчас только от нее убрался... Ха-ха... От тебя она в восторге! - Хорош мальчик!
– засмеялся поручик.
– Женатый, почтенный... Что, стыдно? Противно? Однако, брат, не шутя говоря, у вас в уезде своя царица Тамара завелась... - Кой чёрт в уезде? Другого такого хамелеона во всей России не сыщешь! Отродясь ничего подобного не видывал, а уж я ли не знаток по этой части? Кажется, с ведьмами жил, а ничего подобного не видывал. Именно наглостью и цинизмом берет. Что в ней завлекательно, так это резкие переходы, переливы красок, эта порывистость анафемская... Бррр! А векселя - фюйть! Пиши - пропало. Оба мы с тобой великие грешники, грех пополам. Считаю за тобою не 2300, а половину. Чур, жене говорить, что у арендатора был. Крюков и поручик уткнули головы в подушки и принялись хохотать. Поднимут головы, взглянут друг на друга и опять упадут на подушки. - Женихи!
– дразнил Крюков.
– Поручики! - Женатые!
– отвечал Сокольский.
– Почтенные! Отцы семейств! За обедом они говорили намеками, перемигивались и то и дело, к удивлению домочадцев, прыскали в салфетки. После обеда, всё еще находясь в отменном настроении, они нарядились турками и, гоняясь с ружьями друг за другом, представляли детям войну.
{05375}
Вечером они долго спорили. Поручик доказывал, что низко и подло брать за женой приданое, даже в случае страстной любви с обеих сторон; Крюков же стучал кулаками по столу и говорил, что это абсурд, что муж, не желающий, чтобы жена имела собственность, эгоист и деспот. Оба кричали, кипятились, не понимали друг друга, порядком выпили и в конце концов, подобрав полы своих халатов, разошлись по спальням. Уснули они скоро и спали крепко. Жизнь потекла по-прежнему ровная, ленивая и беспечальная. Тени ложились на землю, в облаках гремел гром, изредка жалобно стонал ветер, как бы желая показать, что и природа может плакать, но ничто не тревожило привычного покоя этих людей. О Сусанне Моисеевне и о векселях они не говорили. Обоим было как-то совестно говорить вслух об этой истории. Зато вспоминали они и думали о ней с удовольствием, как о курьезном фарсе, который неожиданно и случайно разыграла с ними жизнь и о котором приятно будет вспомнить под старость... На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром Крюков сидел у себя в кабинете и писал поздравительное письмо к тетке. Около стола молча прохаживался Александр Григорьевич. Поручик плохо спал ночь, проснулся не в духе и теперь скучал. Он ходил и думал о сроке своего отпуска, об ожидавшей его невесте, о том, как это не скучно людям весь век жить в деревне. Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил подряд три папиросы и вдруг повернулся к брату. - У меня, Алеша, к тебе просьба, - сказал он.
– Одолжи мне на сегодня верховую лошадь... Крюков пытливо поглядел на него и, нахмурившись, продолжал писать. - Так дашь?
– спросил поручик. Крюков опять поглядел на него, потом медленно выдвинул из стола ящик и, достав оттуда толстую пачку, подал ее брату. - Вот тебе пять тысяч...
– сказал он.
– Хоть и не мои они, но бог с тобой, всё равно. Советую тебе, посылай сейчас за почтовыми и уезжай. Право! Поручик в свою очередь пытливо поглядел на Крюкова и вдруг засмеялся.
{05376}
– А ведь ты угадал, Алеша, - сказал он, краснея.
– Я ведь именно к ней хотел ехать. Как подала мне вчера вечером прачка этот проклятый китель, в котором я был тогда, и как запахло жасмином, то... так меня и потянуло! - Уехать надо. - Да, действительно. Кстати уж и отпуск кончился. Правда, поеду сегодня! Ей-богу! Сколько ни живи, а всё уехать придется... Еду! В тот же день перед обедом были поданы почтовые; поручик простился с Крюковым и, сопровождаемый благими пожеланиями, уехал. Прошла еще неделя. Был пасмурный, но жаркий и душный день. С самого раннего утра Крюков бесцельно бродил по комнатам, засматривал в окна или же перелистывал давно уже надоевшие альбомы. Когда ему попадались на глаза жена или дети, он начинал сердито ворчать. В этот день ему почему-то казалось, что дети ведут себя отвратительно, жена плохо глядит за прислугой, что расходы ведутся несообразно с доходами. Всё это значило, что "господа" не в духе. После обеда Крюков, недовольный супом и жарким, велел заложить беговые дрожки. Медленно выехал он со двора, проехал шагом четверть версты и остановился. "Нешто к той... к тому чёрту съездить?" - подумал он, глядя на пасмурное небо. И Крюков даже засмеялся, точно впервые за весь день задал себе этот вопрос. Тотчас же от сердца его отлегла скука и в ленивых глазах заблестело удовольствие. Он ударил по лошади... Всю дорогу воображение его рисовало, как еврейка удивится его приезду, как он посмеется, поболтает и вернется домой освеженный... "Раз в месяц надо освежать себя чем-нибудь... необыденным, - думал он, - чем-нибудь таким, что производило бы в застоявшемся организме хорошую встрепку... реакцию... Будь то хоть выпивка, хоть... Сусанна. Нельзя без этого". Уже темнело, когда он въехал во двор водочного завода. Из открытых окон хозяйского дома слышались
{05377}
"Эге, у нее гости!" - подумал Крюков. И ему стало неприятно, что у нее гости. "Не вернуться ли?" - думал он, берясь за звонок, но все-таки позвонил и пошел вверх по знакомой лестнице. Из передней он заглянул в залу. Там было человек пять мужчин - всё знакомые помещики и чиновники. Один, высокий и тощий, сидел за роялью, стучал длинными пальцами по клавишам и пел. Остальные слушали и скалили от удовольствия зубы. Крюков огляделся перед зеркалом и хотел уже войти в залу, как в переднюю впорхнула сама Сусанна Моисеевна, веселая, в том же черном платье... Увидев Крюкова, она на мгновение окаменела, потом вскрикнула и просияла от радости. - Это вы?
– сказала она, хватая его за руку.
– Какой сюрприз! - А, вот она!
– улыбнулся Крюков, беря ее за талию.
– Так как? Судьба Европы находится в руках русских и французов? - Я так рада!
– засмеялась еврейка, осторожно отводя его руку.
– Ну, идите в залу. Там всё знакомые... Я пойду скажу, чтобы вам чаю подали. Вас Алексеем зовут? Ну, ступайте, я сейчас... Она сделала ручкой и выбежала из передней, оставив после себя запах того же приторного, сладковатого жасмина. Крюков поднял голову и вошел в залу. Он был приятельски знаком со всеми, кто был в зале, но едва кивнул им головой; те ему тоже едва ответили, точно место, где они встретились, было непристойно, или они мысленно сговорились, что для них удобнее не узнавать друг друга. Из залы Крюков прошел в гостиную, отсюда в другую гостиную. На пути попалось ему три-четыре гостя, тоже знакомых, но едва узнавших его. Лица их были пьяны и веселы. Алексей Иванович косился на них и недоумевал, как это они, люди семейные, почтенные, испытанные горем и нуждою, могут унижать себя до такой жалкой, грошовой веселости! Он пожимал плечами, улыбался и шел дальше. "Есть места, - думал он, - где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино делает человека добрее и мирит его с пороком..."
{05378}
Вдруг он остановился, как вкопанный, и обеими руками ухватился за косяк двери. В кабинете Сусанны, за письменным столом, сидел поручик Александр Григорьевич. Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом. Чувство порядочности встрепенулось в Крюкове и кровь ударила ему в голову. Не помня себя от удивления, стыда и гнева, он молча прошелся около стола. Сокольский еще ниже опустил голову. Лицо его перекосило выражением мучительного стыда. - Ах, это ты, Алеша!
– проговорил он, силясь поднять глаза и улыбнуться.
– Я заехал сюда проститься и, как видишь... Но завтра я обязательно уезжаю! "Ну, что я могу сказать ему? Что?
– думал Алексей Иванович.
– Какой я для него судья, если я и сам здесь?" И ни слова не сказав, а только покрякав, он медленно вышел. Не называй ее небесной и у земли не отнимай... пел в зале бас. Немного погодя беговые дрожки Крюкова уже стучали по пыльной дороге.
{05379}
ЖИЛЕЦ
Брыкович, когда-то занимавшийся адвокатурой, а ныне живущий без дела у своей богатой супруги, содержательницы меблированных комнат "Тунис", человек молодой, но уже плешивый, как-то в полночь выбежал из своей квартиры в коридор и изо всей силы хлопнул дверью. - О, злая, глупая, тупая тварь!
– бормотал он, сжимая кулаки.
– Связал же меня чёрт с тобой! Уф! Чтобы перекричать эту ведьму, надо быть пушкой! Брыкович задыхался от негодования и злобы, и если бы теперь на пути, пока он ходил по длинным коридорам "Туниса", попалась ему какая-нибудь посудина или сонный коридорный, то он с наслаждением дал бы волю рукам, чтобы хоть на чем-нибудь сорвать свой гнев. Ему хотелось браниться, кричать, топать ногами... И судьба, точно понимая его настроение и желая подслужиться, послала ему навстречу неисправного плательщика, музыканта Халявкина, жильца 31-го номера. Халявкин стоял перед своей дверью и, сильно покачиваясь, тыкал ключом в замочную скважину. Он кряхтел, посылал кого-то ко всем чертям; но ключ не слушался и всякий раз попадал не туда, куда нужно. Одною рукой он судорожно тыкал, в другой держал футляр со скрипкой. Брыкович налетел на него, как ястреб, и крикнул сердито: - А, это вы? Послушайте, милостивый государь, когда же, наконец, вы уплатите за квартиру? Уж две недели, как вы не изволите платить, милостивый государь! Я велю не топить! Я вас выселю, милостивый государь, чёрт побери! - Вы мне ме... мешаете...
– ответил спокойно музыкант.
– Аре... ревуар! - Стыдитесь, господин Халявкин!
– продолжал Брыкович.
– Вы получаете сто двадцать рублей в месяц
{05380}
и могли бы исправно платить! Это недобросовестно, милостивый государь! Это подло в высшей степени! Ключ, наконец, щелкнул, и дверь отворилась. - Да-с, это нечестно!
– продолжал Брыкович, входя за музыкантом в номер.
– Предупреждаю вас, что если завтра вы не уплатите, то я завтра же подам мировому. Я вам покажу! Да не извольте бросать зажженные спички на пол, а то вы у меня тут пожару наделаете! Я не потерплю, чтобы у меня в номерах жили люди нетрезвого поведения. Халявкин поглядел пьяными, веселыми глазками на Брыковича и ухмыльнулся. - Ррешительно не понимаю, чего вы кипятитесь...
– пробормотал он, закуривая папиросу и обжигая себе пальцы.
– Не понимаю! Положим, я не плачу за квартиру; да, я не плачу, но вы-то тут при чем, скажите на милость? Какое вам дело? Вы тоже ничего не платите за квартиру, но ведь я же не пристаю к вам. Не платите, ну и бог с вами, - не нужно! - То есть как же это так? - Так... Хо... хозяин тут не вы, а ваша высокопочтеннейшая супруга... Вы тут... вы тут такой же жилец с тромбоном, как и прочие... Не ваши номера, стало быть, какая надобность вам беспокоиться? Берите с меня пример: ведь я не беспокоюсь? Вы за квартиру ни копейки не платите - и что же? Не платите - и не нужно. Я нисколько не беспокоюсь. - Я вас не понимаю, милостивый государь!
– пробормотал Брыкович и стал в позу человека оскорбленного, готового каждую минуту вступиться за свою честь. - Впрочем, виноват! Я и забыл, что номера вы взяли в приданое... Виноват! Хотя, впрочем, если взглянуть с нравственной точки, - продолжал Халявкин, покачиваясь, - то вы все-таки не должны кипятиться... Ведь они достались вам да... даром, за понюшку табаку... Они, ежели взглянуть широко, столько же ваши, сколько и мои... За что вы их при... присвоили? За то, что состоите супругом?.. Эка важность! Быть супругом вовсе не трудно. Батюшка мой, приведите ко мне сюда двенадцать дюжин жен, и я у всех буду мужем - бесплатно! Сделайте ваше такое одолжение!
{05381}
Пьяная болтовня музыканта, по-видимому, кольнула Брыковича в самое больное место. Он покраснел и долго не знал, что ответить, потом подскочил к Халявкину и, со злобой глядя на него, изо всей силы стукнул кулаком по столу. - Как вы смеете мне говорить это?
– прошипел он. - Как вы смеете? - Позвольте...
– забормотал Халявкин, пятясь назад.
– Это уж выходит fortissimo. Не понимаю, чего вы обижаетесь! Я... я ведь это говорю не в обиду, а... в похвалу вам. Попадись мне дама с такими номерищами, так я с руками и ногами... сделайте такое одолжение! - Но... но как вы смеете меня оскорблять?
– крикнул Брыкович и опять стукнул кулаком по столу. - Не понимаю!
– пожал плечами Халявкин, уже не улыбаясь.
– Впрочем, я пьян... может быть, и оскорбил... В таком случае простите, виноват! Мамочка, прости первую скрипку! Я вовсе не хотел обидеть. - Это даже цинизм...
– проговорил Брыкович, смягчившись от умильного тона Халявкина.
– Есть вещи, о которых не говорят в такой форме... - Ну, ну... не буду! Мамаша, не буду! Руку! - Тем более, что я не подавал повода...
– продолжал Брыкович обиженным тоном, окончательно смягчившись, но руки не протянул.
– Я не сделал вам ничего дурного. - Действительно, не следовало бы по... поднимать этого щекотливого вопроса... Сболтнул спьяна и сдуру... Прости, мамочка! Действительно, скотина! Сейчас я намочу холодной водой голову и буду трезв. - И без того мерзко, отвратительно живется, а тут вы еще с вашими оскорблениями!
– говорил Брыкович, возбужденно шагая по номеру.
– Никто не видит истины, и всякий думает и болтает, что хочет. Воображаю, что за глаза говорится тут в номерах! Воображаю! Правда, я не прав, я виноват: глупо с моей стороны было набрасываться на вас в полночь из-за денег; виноват, но... надо же извинить, войти в положение, а... вы бросаете в лицо грязными намеками!