Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7
Шрифт:
{06115}
Постояв немного; они, ни слова не говоря друг другу, выходят из села и глядят на темную полосу леса. Всё небо над лесом усеяно движущимися черными точками - это грачи летят на ночлег... Снег, кое-где белеющий на темно-бурой пашне, слегка золотится от солнца. - В прошлом годе в эту пору я в Живках стоял, - говорит после долгого молчания Слюнка.
– Трех вальшнепов принес. Опять наступает молчание. Оба долго стоят и глядят на лес, потом лениво трогаются с места и идут от села по грязной дороге. - Надо думать, вальшнепа еще не прилетали, - говорит Слюнка.
– А может, уж и есть. - Костька сказывал, что еще нету. - Может, и нету... Кто их знает! Год в год не приходится. Одначе грязь! - А постоять надо бы. - Стало быть, надо! Отчего не постоять? Постоять можно. Оно бы не мешало пойти в лес поглядеть. Ежели есть, Костьке скажем, а то и сами, может, достанем ружье и завтра выйдем. Эка напасть, прости господи, надоумил же меня нечистый ружье в кабак снести! Этакое горе, что и сказать тебе, Игната, не умею! Беседуя таким образом, охотники подходят к лесу. Солнце уже село и оставило после себя красную, как пожарное зарево, полосу, перерезанную кое-где облаками; цвет этих облаков не поймешь: края их красны, но сами они то серы, то лиловы, то пепельны. В лесу между густыми ветвями елей и под кустами березняка темно, и в воздухе ясно вырисовываются только крайние, обращенные к солнцу ветки с их пузатыми почками и лоснящейся корой. Пахнет тающим снегом и перегнивающими листьями. Тихо, ничто не шевелится. Издали доносится утихающий крик грачей. - Теперь бы в Живках постоять, - шепчет Слюнка, с ужасом глядя на Рябова.
– Там важная
– Хорошую весну господь посылает... А надо думать, вальшнепа уже есть... Отчего им не быть... День теперь стоит теплый... Поутру журавли летели - видимо-невидимо!
{06116}
Слюнка и Рябов, осторожно шлепая по талому снегу и увязая в грязи, проходят по краю леса шагов двести и останавливаются. Лица их выражают испуг и ожидание чего-то страшного, необыкновенного. Они стоят как вкопанные, молчат, не шевелятся, и руки их постепенно принимают такое положение, как будто они держат ружья с взведенными курками... Большая тень ползет слева и заволакивает землю. Наступают вечерние сумерки. Если поглядеть направо, то сквозь кусты и стволы деревьев видны багровые пятна зари. Тихо и сыро... - Не слыхать, - шепчет Слюнка, пожимаясь от холода и всхлипывая своим озябшим носиком. Но, испугавшись своего шёпота, он грозит кому-то пальцем, делает большие глаза и сжимает губы. Слышится легкий треск. Охотники значительно переглядываются и взглядами сообщают друг другу, что это пустяки, трещит сухая веточка или кора. Вечерняя тень всё растет и растет, багряные пятна мало-помалу тускнеют, и сырость становится неприятною. Долго стоят охотники, но ничего они не слышат и не видят. Каждое мгновение ждут они, что вот-вот пронесется в воздухе тонкий свист, послышится торопливое карканье, похожее на кашель осипшего детского горла, хлопанье крыльев. - Нет, не слыхать!
– говорит вслух Слюнка, опуская руки и начиная мигать глазами.
– Знать, но прилетали еще. - Рано! - То-то, что рано... Охотники не видят лиц друг друга. Воздух темнеет быстро. - Деньков пять еще подождать, - говорит Слюнка, выходя с Рябовым из-за куста.
– Рано! Оба идут домой и молчат всю дорогу.
{06117}
ВСТРЕЧА
А зачем у него светящиеся глаза, маленькое ухо, короткая и почти круглая голова, как у самых свирепых хищных животных? Максимов Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес. Вершины деревьев сливались вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни. Лес громоздился террасами, уходя вдали всё выше и выше, и казалось, что у этого страшного зеленого чудовища нет конца. Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на погоревший храм. В телеге стоял образ Казанской божией матери, пожухлый и полупившийся от дождей и жара, перед ним большая жестяная кружка с вдавленными боками и с такой щелью на крышке, в какую смело мог бы пролезть добрый ржаной пряник. На белой вывеске, прибитой к задку телеги, крупными печатными буквами было написано, что такого-то числа и года в селе Малиновцах "по произволу Господа пламенем пожара истребило храм" и что мирской сход с разрешения и благословения надлежащих властей постановил послать "доброхотных желателей" за сбором подаяния на построение храма. Сбоку телеги на перекладинке висел двадцатифунтовый колокол. Ефрем никак не мог понять, где он находился, а лесная громада, куда исчезала дорога, не обещала ему близкого жилья. Постояв недолго, поправив шлею, он начал осторожно спускаться с бугра. Телега вздрогнула, и колокол издал звук, нарушивший ненадолго мертвую тишину знойного дня. В лесу ждала Ефрема атмосфера удушливая, густая, насыщенная запахами хвои, мха и гниющих листьев. Слышен легкий звенящий стон назойливых комаров да
{06118}
глухие шаги самого путника. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, скользят по стволам, по нижним ветвям и небольшими кругами ложатся на темную землю, сплошь покрытую иглами. Кое-где у стволов мелькнет папоротник или жалкая костяника, а то хоть шаром покати. Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, когда колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно позвякивал, как будто и ему хотелось на покой. - Здорово, папаша!
– услышал вдруг Ефрем резкий крикливый голос.
– Путь-дорога! У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал длинноногий мужик лет 30-ти, в ситцевой рубахе и в узких, не мужицких штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. Около головы его валялась форменная чиновничья фуражка, полинявшая до такой степени, что только по пятнышку, оставшемуся после кокарды, и можно было угадать ее первоначальный цвет. Лежал мужик непокойно: всё время, пока рассматривал его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары или беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не было так странно в нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою жизнь не видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась назад правильным полукругом. - Православный, - обратился к нему Ефрем, - далече ли тут до деревни? - Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось. - Беда как пить хочется! - Как не хотеть!
– сказал странный мужик и усмехнулся.
– Жарит не приведи бог как! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, а то и больше... Тебя как звать? - Ефрем, парень... - Ну, а меня - Кузьма... Чай, слыхал, как свахи говорят: я за своего Кузьму кого хочешь возьму.
{06120}
Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложился к образу. - А далече едешь?
– спросил он. - Далече, православный! Был и в Курском, и в самой Москве был, а теперь поспешаю в Нижний на ярманку. - На храм собираешь? - На храм, парень... Царице небесной Казанской... Погорел храм-то! - Отчего погорел? Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у них в Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт, как нарочно, были в поле. - Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат ударить, да, знать, прогневался Илья-пророк, церковь была заперши, и колокольню всю как есть полымем обхватило, так что и не достанешь того набата... Приходим с поля, а церковь, боже мой, так и пышет - подступиться страшно! Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пьяный, размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди... - Ну, а ты как? На жалованье, что ли?
– спросил он. - Какое наше жалованье! За спасенье души ездим, мир послал... - Так задаром и ездишь? - А кто ж будет платить? Не по своей охоте еду, мир послал, да ведь мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит... Стало быть, не задаром! - А живешь чем? - Христа ради. - Меринок-то у тебя мирской? - Мирской... - Та-ак, братец ты мой... Покурить у тебя нету? - Не курю, парень. - А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь? На чем поедешь? - Зачем ей дохнуть? Не надо дохнуть... - Ну, а ежели... разбойники на тебя нападут? И болтливый Кузьма спросил еще: куда денутся деньги и лошадь, если сам Ефрем умрет? куда народ
{06121}
будет класть монету, если кружка вдруг окажется полной? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и удивленно поглядывал на своего спутника. - Какая она у тебя пузатая!
– болтал Кузьма, толкая кулаком кружку.
– Ого, тяжелая! Небось, и серебра пропасть, а? А что, ежели б, скажем, тут одно только серебро было? Послушай, а много собрал за дорогу? - Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько - мне не видать. - А бумажки кладут? - Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки подают. - Что ж? И бумажки в кружке держишь? - Не, зачем? Бумажка мягкая, она потрется... На
– сказал Кузьма и пожал плечами. - У нас в Качаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни планты было дадено три тыщи - во! Твоих денег и на гвозди не хватит! По нынешнему времю 26 целковых - раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь... Сейчас вот, гляди, я курю табак... Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту... Кузьма вдруг всплеснул руками и продолжал улыбаясь: - С нами в арестантской сидел немец с железной дороги, так тот, братец ты мой, курил цыгары по десяти копеек штука! А-а? По десяти копеек! Ведь этак, дед, гляди, на сто целковых в месяц выкуришь! Кузьма даже поперхнулся от приятного воспоминания, и неподвижные глаза его замигали. - А нешто ты был в арестантской?
– спросил Ефрем. - Был, - ответил Кузьма и поглядел на небо.
– Второй день, как выпустили. Целый месяц сидел. Вечер наступал, уже садилось солнце, а духота не уменьшалась. Ефрем изнемогал и едва слушал Кузьму. Но вот, наконец, встретился мужик, который сказал, что до Малого осталась одна верста; еще немного -
{06122}
и телега выехала из леса, открылась большая поляна, и перед путниками, точно по волшебству, раскинулась живая, полная света и звуков картина. Телега въехала прямо в стадо коров, овец и спутанных лошадей. За стадом зеленели луга, рожь, ячмень, белела цветущая греча, а там дальше видно было Малое с темной, точно к земле приплюснутой церковью. За селом далеко опять громоздился лес, казавшийся теперь черным. - Вот и Малое!
– сказал Кузьма.
– Мужики хорошо живут, но разбойники. Ефрем снял шапку и зазвонил в колокол. Тотчас же от колодца, который стоял у самого края села, отделились два мужика. Они подошли и приложились к образу. Начались обычные расспросы: куда едешь? откуда? - Ну, родня, давай божьему человеку пить!
– заболтал Кузьма, хлопая по плечу то одного, то другого. - Поворачивайся! - Какая я тебе родня? По какому случаю? - Хо-хо-хо! Ваш поп нашему попу двоюродный священник! Твоя баба моего деда из Красного села за чуб вела! Всё время, пока телега ехала по селу, Кузьма неутомимо болтал и привязывался ко всем встречным. С одного он сорвал шапку, другому ткнул кулаком в живот, третьего потрогал за бороду. Баб называл он милыми, душечками, мамашами, а мужиков, соображаясь с особыми приметами, рыжими, гнедыми, носастыми, кривыми и т. п. Всё это возбуждало самый живой и искренний смех. Скоро у Кузьмы нашлись и знакомые. Послышались возгласы; "А, Кузьма Шкворень! Здравствуй, вешаный! Давно ли из острога вернулся?" - Эй, вы, подавайте божьему человеку!
– болтал Кузьма, размахивая руками.
– Поворачивайся! Живо! И он важно держался и покрикивал, как будто взял божьего человека под свое покровительство или же был его проводником. Ефрему отвели для ночлега избу бабки Авдотьи, где обыкновенно останавливались странники и прохожие. Ефрем не спеша отпряг коня и сводил его на водопой к колодцу, где полчаса разговаривал с мужиками, а потом уж пошел на отдых. В избе поджидал его Кузьма.
{06123}
– А, пришел!
– обрадовался странный мужик.
– Пойдешь в трактир чай пить? - Чайку попить... оно бы ничего, - сказал Ефрем, почесываясь, - оно бы ничего, да денег нет, парень. Угостишь нешто? - Угостишь... А на какие деньги? Кузьма постоял, разочарованный, в раздумье и сел. Неуклюже поворачиваясь, вздыхая, почесываясь, Ефрем поставил икону и кружку под образами, разделся, разулся, посидел, затем поднялся и переставил кружку на лавку, опять сел и стал есть. Жевал он медленно, как коровы жуют жвачку, громко хлебая воду. - Бедность наша!
– вздохнул Кузьма.
– Теперь бы водочки... чайку бы... Два окошка, выходивших на улицу, слабо пропускали вечерний свет. На деревню легла уже большая тень, избы потемнели; церковь, сливаясь в потемках, росла в ширину и, казалось, уходила в землю... Слабый красный свет, должно быть, отражение вечерней зари, ласково мигал на ее кресте. Поевши, Ефрем долго сидел неподвижно, сложив руки на коленях, и глядел на окно. О чем он думал? В вечерней тишине, когда видишь перед гобой одно только тусклое окно, за которым тихо-тихо замирает природа, когда доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, трудно не думать о далеком родном гнезде. Кто был странником, кого нужда, неволя или прихоть забрасывали далеко от своих, тот знает, как длинен и томителен бывает деревенский вечер на чужой стороне. Потом Ефрем долго стоял перед своим образом и молился. Укладываясь на скамье спать, он глубоко вздохнул и проговорил как бы нехотя: - Несообразный ты... Какой-то ты такой, бог тебя знает... - А что? - А то... На настоящего человека не похож... Зубы скалишь, болтаешь непутевое, да вот из арестантской идешь... - Легко ли дело! В арестантской, бывает, и хорошие господа сидят... Арестантская, брат, это ничего, пустяковое дело, хоть целый год сидеть могу, а вот ежели острог, то беда. Сказать по правде, я уже раза три в остроге сидел, и нет той недели, чтоб меня в волости не
{06124}
драли... Озлобились все, проклятые... Собирается общество в Сибирь сослать. Уж и приговор такой составили. - Стало быть, хорош! - А мне что? И в Сибири люди живут. - Отец и мать-то у тебя есть? - Ну их! Живы еще, не поколели... - А чти отца твоего и матерь твою? - Пущай... Я так понимаю, что они первые мне злодеи и душегубцы. Кто против меня мир натравил? Они да дядька Степан. Больше некому. - Много ты знаешь, дурак... Мир и без твоего дядьки Степана чувствует, какой ты человек есть. А за что это тебя здешние мужики вешаным зовут? - А когда я мальчиком был, так наши мужики чуть было меня не убили. Повесили за шею на дерево, проклятые, да, спасибо, ермолинские мужики ехали мимо, отбили... - Вредный член общества!..
– проговорил Ефрем и вздохнул. Он повернулся лицом к стенке и скоро захрапел. Когда он проснулся среди ночи, чтоб поглядеть на лошадь, Кузьмы в избе не было. Около открытой настежь двери стояла белая корова, заглядывала со двора в сени и стучала рогом о косяк. Собаки спали... В воздухе было тихо и спокойно. Где-то далеко, за тенями в ночной тишине, кричал дергач да протяжно всхлипывала сова. А когда он проснулся в другой раз на рассвете, Кузьма сидел на скамье за столом и о чем-то думал. На его бледном лице застыла пьяная, блаженная улыбка. Какие-то радужные мысли бродили в его приплюснутой голове и возбуждали его; он дышал часто, точно запыхался от ходьбы на гору. - А, божий человек!
– сказал он, заметив пробуждение Ефрема, и ухмыльнулся.
– Хочешь белой булки? - Ты где был?
– спросил Ефрем. - Гы-ы!
– засмеялся Кузьма.
– Гы-ы! Раз десять со своею странною, неподвижной улыбкой произнес он это "гы-ы!" и, наконец, затрясся от судорожного смеха. - Чай... чай пил, - выговорил он сквозь смех.
– Во... водку пил!
{06125}
И он стал рассказывать длинную историю о том, как он в трактире с заезжими фурщиками пил чай и водку; и, рассказывая, вытаскивал из карманов спички, четвертку табаку, баранки... - Чведские спички!
– во! Пшш!
– говорил он, сжигая подряд несколько спичек и закуривая папиросу. - Чведские, настоящие! Погляди! Ефрем зевал и почесывался, но вдруг точно его что-то больно укусило, он вскочил, быстро поднял вверх рубаху и стал ощупывать голую грудь; потом, топчась около скамьи, как медведь, он перебрал и переглядел всё свое тряпье, заглянул под скамью, опять ощупал грудь. - Деньги пропали!
– сказал он. Полминуты Ефрем стоял не шевелясь и тупо глядел на скамью, потом опять принялся искать. - Мать пречистая, деньги пропали! Слышишь?
– обратился он к Кузьме.
– Деньги пропали! Кузьма внимательно рассматривал рисунок на коробке со спичками и молчал. - Где деньги?
– спросил Ефрем, делая шаг к нему. - Какие деньги?
– небрежно, сквозь зубы процедил Кузьма, не отрывая глаз от коробки. - А те деньги... эти самые, что у меня на грудях были!.. - Чего пристал? Потерял, так ищи! - Да где ищи? Где они? Кузьма поглядел на багровое лицо Ефрема и сам побагровел. - Какие деньги?
– закричал он, вскакивая. - Деньги! 26 рублей! - Я их взял, что ли? Пристает, сволочь! - Да что сволочь! Ты скажи, где деньги? - А я их брал, твои деньги? Брал? Ты говори: брал? Я тебе, проклятый, покажу такие деньги, что ты отца-мать не узнаешь! - Ежели ты не брал, зачем же ты харю воротишь? Стало быть, ты взял! Да и то сказать, на какие деньги всю ночь в трактире гулял и табак покупал? Глупый ты человек, несообразный! Нешто ты меня обидел? Ты бога обидел! - Я... я брал? Когда я брал?
– закричал высоким, визжащим голосом Кузьма, размахнулся и ударил кулаком